— С одной стороны, Нотр Дам — это действительно собор, согласился Гусь, — с другой стороны это "нотр" можно перевести и в смысле наших Дам!..
— Вотр! Нотр! Наших! Ваших! — согласился Тарас с Гусем.
— Слушайте, — восхитился Толкалин, — это же прекрасная строчка! — Он поднял вверх руку, как Александр Пушкин на картине Репина: "Пушкин читает стихи на выпускном вечере в Царскосельском лицее", и воскликнул, несколько подвывая, как это делают при чтении некоторые известные поэты, имеющие право на некоторые подвывания: — Разрешите пригласить вас на вальс, Нотр Дам! Здесь, в Париже, на площади места нам хватит!..
Олимпийский вальс зазвучал громче.
— Чур, вальс белый! — пискнула Цветкова, делая пригласительный книксен перед Вениамином.
— Белый вальс бывает в конце бала, — сказала Степанида, кладя руку на плечо Ларионова.
— Тогда вальс с отхлопом, — настаивала Цветкова, — дамы меняют кавалеров!..
— Люблю конец в начале бала, — засмеялся Гусь, утешительно протягивая руки Тане Цветковой.
А в углу двора, за пустыми ящиками магазина "Фрукты-овощи", присев на пустую тару с цветной наклейкой на рёбрах "Цитрусы Ямайка!", плакала Елена Гуляева, она же Ника Самофракийская, она же богиня Победы, потерпевшая сокрушительное поражение. Плакала от горя и от радости. С горя, что не в руку был вещий сон, в котором суровые судьи изгоняли из города Вениамина Ларионова с терновым венцом на голове через специально сделанный пролом в стене, который потом пэтэушники в древнегреческих хитонах заложили камнями. А от радости, что Вениамин Ларионов обманул её лучшие, точнее, худшие надежды, что парнем он оказался ещё лучшим, чем она предполагала, и что достоин был любви самой прекрасной Елены на свете, даже, наверно, прекраснее той Прекрасной Елены из Спарты, из-за которой началась война. И ещё она плакала о том, как случилось, что Ларионов в конце концов оказался не хуже худших предположений, а лучше лучших, Елена понять не могла. Всем ведь казалось, глядя на его поведение, что летит он, как лыжник-слаломист, с горы их безумной идеи, летит, сшибая один контрольный флажок за другим, то и дело падая и поднимаясь, получая одни штрафные очки, а он, оказывается, не только не сбил флажки, он их даже не задел! Он, оказывается, не только не проиграл этот гигантский спуск, а ещё показал всем лучшее время своей жизни на этом отрезке времени. И вообще оказалось, что он совсем никуда не спускался, а поднимался всё выше и выше! Ещё она плакала о том, почему такие хорошие парни обращают внимание на таких, как Стеллка?! И ещё она плакала от того, что знала, что на этот вопрос никто никогда не даст ей вразумительного ответа… И слезы, про которые можно сказать, как про бриллианты, что они были чистейшей воды и чистейшего горя, капали на праздничное Ленино платье, на которое Лена возлагала столько надежд, сколько и на всю эту затею с безумнейшей идеей из идей!..
Она то кусала кулачок, то била им по колену, приговаривая: "Это несправедливо! Несправедливо! Ну чем я хуже Стеллки? Чем?"
Ах, милая, милая Леночка! Ты ещё не знаешь, что для любви не существует этих вопросов: "Чем она лучше?!" или "Чем я хуже?!" В любви существует никем не разгаданное почему?.. Почему этому мальчишке нравится эта девочка?!.. И почему этому мальчишке эта девочка не нравится?!
А головокружительная воронка вальса всё раскручивалась, и уже достигла места изгнания Лены Гуляевой, и начала и её втягивать в себя, и уже подняла её с ящика, и уже повлекла с невысохшими слезами к музыкальной центростремительной оси своего вращения. Торопливо шагая к танцующим, Лена попыталась утешить себя такими мыслями:
"А может, он не такой уж и хороший, — утешала она себя, — просто ему Танька растрепала всё про идею, а он делал вид, что ничего не понимает, а сам просто всех нас разыграл?.. " Думая так, Лена вместе с тем прекрасно знала и была уверена, что кто-кто, а Цветкова боролась с их безумной идеей за свою разумную идею честно и ничего Ларионову не растрепала.
Убыстряя шаг, Лена приблизилась к танцующим, когда все успели по нескольку раз обменяться не только кавалерами, но и головокружительными, как сам вальс, разговорами:
