— А вот мне этот порядок смертей напоминает что-то другое. — Катя смотрела в зарешеченное окно. — Только я еще не понимаю, что это… Это как витки спирали по восходящей. Странно, если брать за основу то, о чем ты говоришь, логичнее бы предположить, что после Бодуна должен был погибнуть Хвощев-старший. А погиб его сын, мальчишка. А его невесту отчего-то пощадили. Почему там в поле во время нападения не убили и Полину? Ты это можешь объяснить?
— Могу. В делах «Славянки» она никому не конкурент, а может, даже и удобное прикрытие.
— Прикрытие? — Катя нахмурилась. — Прикрытие… А ее трусы, вывешенные, как флаг, на боковом зеркале машины? Это что? Печально то, что мы начинаем намеренно забывать кое-какие очень многозначительные детали только потому, что они не вписываются в какую-то одну отдельно взятую конструкцию.
— Я тебя отправил сюда именно для того, чтобы ни одна деталь не была упущена. Но мы отвлеклись. Что ты там говорила про какие-то витки спирали?
— Никита, напомни мне еще раз, пожалуйста, что рассказывала Жанна Зарубко про то происшествие на Варшавском шоссе? Как тогда вел себя Чибисов?
— Он был пьян. Она говорила — он лыка тогда не вязал. Копейкину выбросил из машины Бодун. Хвощева это только позабавило. Тогда они, наверное, и не предполагали, чем эта выходка закончится. Хотя должны были предполагать, должны были видеть, в каком состоянии эта Копейкина — не слепые же были, сукины сыны… Но при чем здесь все это? Зачем тебе?
— Ты понимаешь… Стриптизерша появилась здесь гораздо раньше, чем ты сообщил мне об этой Копейкиной, — тихо сказала Катя. — Я совсем забыла, что уже видела здесь стриптизершу. Вспомнила только, когда ты сейчас спросил, кого еще надо, не откладывая, допросить.
— Ты это очем?
— В мастерской Бранковича я видела портрет стриптизерши. Блондинка с длинными волосами. Ты видел фото этой Зои Копейкиной — она ведь была блондинкой?
— Да. То есть… как это?
— Я не знаю как. Но портрет у Бранковича. И в тот раз он отчего-то не захотел мне его показывать. Я тогда и внимания особо не обратила. Потому что там была другая картина, смысл которой показался мне важным для… понимания этого дела. Но, может быть, ключ не в той картине, где нарисован весьма своеобразно Артем, а в этом портрете стриптизерши?
Колосов поднялся.
— Поедем разберемся, — сказал он. И от того, как он это произнес, на душе Кати сразу стало легче. Действовать, разбираться было все же лучше, чем сидеть и гадать… на те самые, отвергнутые Брусникиной «четыре короля».
Дома за высокими заборами у реки встретили их могильной тишиной. В ворота Бранковича пришлось долго звонить и стучать, пока наконец через переговорное устройство не откликнулся баритон с акцентом:
— Хелло, кто там?
— Милиция, — веско сказал Колосов. — Господин Бранкович, откройте.
Прошло минут десять. Затем калитка плавно распахнулась, являя хозяина дома. Бранкович был в белом атласном кимоно, заляпанном краской, и модных шлепанцах из змеиной кожи. Дополнением к домашнему наряду служил плеер — мелодия Кустурицы была еде различимой; но, как всегда, мажорной и зажигательной. При каждом движении Бранковича кимоно на его голой груди расходилось, демонстрируя золотой нательный крест и эмалевую панагию на толстой золотой цепочке. И кроме всех этих колоритных деталей, что-то было еще в Бранковиче не так. Слишком уж порывисты были его жесты, неровна и выспренна речь, слишком блестели глаза под темными бровями.
На Катю он смотрел так, словно она была голой. Это было бы понятно, если бы он был пьян, как Островская. Но алкоголем от Бранковича не пахло. В воздухе витало его обычное амбре — смесь пота и ароматических свечей, до которых он был большой охотник.
— Вы ко мне? По какому делу? — Бранкович едва не пританцовывал на месте, подстегиваемый цыганскими скрипками Кустурицы. — Целую ваши руки, госпожа следователь, — он отвесил Кате галантнейший поклон. — Вы снова посетили бедного художника в его деревенском доме. Это царский подарок.
— Савва, вы знаете, что случилось ночью? — спросила Катя, с изумлением, взирая на негр. Эти приплясывания, этот плеер, это его «целую руки» — вообще весь его вид какой-то залихватски-бесшабашный совершенно не вязался с теми похоронными настроениями, что носились в самом воздухе Славянолужья после третьего убийства.
