Второе открытие, сделанное в этот вечер в саду под зеленой яблоней грушовкой, было не менее занимательно и касалось этих же самых суеверий. Перебирая в памяти впечатления последних дней, Катя пришла к выводу, что суевериями в Славянолужье в большей степени заражено старшее поколение фигурантов, а не молодежь.
Из бесед с Тумановым и Полиной (претерпевшей то, что многие вряд ли бы сумели вынести без ущерба для психики) складывалось впечатление, что как раз ими бытующие в Славянолужье легенды вроде бы всерьез и не воспринимаются, реакция же старших. — Островской, Брусникиной и Трубникова (хотя он весьма демонстративно и решительно именовал все это «бредом») — была более нервной и неоднозначной.
Тут Катя внезапно вспомнила про отца Феоктиста. О, это вообще пока был совершеннейший человек-загадка. А вот его соображения на этот счет как раз было бы весьма интересно и полезно узнать.
Однако было во всем этом и третье весьма неутешительное открытие. А заключалось оно в том, что все эти размышления в саду были для самой Кати не чем иным, как отчаянной попыткой как можно дольше оттянуть визит в мастерскую Бранковича, который она бесповоротно наметила для себя в качестве обязательного оперативного задания. Перспектива оказаться с этим странным человеком снова с глазу на глаз в его доме ложилась на сердце тяжким бременем. И когда Катя услышала негромкое «привет» и, подняв голову, увидела стоявшего у забора Туманова… Она сразу поза была на какое-то время все произошедшее на ферме и готова была крикнуть на весь сад; «Как же хорошо, что ты пришел, Костенька, ты меня снова спас!»
Но, конечно же, она ничего такого не крикнула, а насмешливо уколола его:
— И не надеялась уже, что придешь, собиралась одна идти в гости.
— Я ж обещал. — Туманов заходить не стал. Ждал ее за калиткой. Как заметила Катя, он успел переодеться в чистую белую футболку и новые джинсы. Был к тому же гладко выбрит и благоухал каким-то весьма недурным мужским парфюмом. Но вид имел не воскресный, разбитной, а хмурый и подавленный.
Некоторое время они шли молча.
— Вот так выйдешь из себя сгоряча, а потом таким дураком себя чувствуешь, — буркнул, нарушив молчание, Туманов. — Наверное, подумала там, у загона, — во зверюга какой, отморозок, да?
— Да уж сцена была, мягко говоря, дрянь, — откликнулась Катя. — Где ж ты так научился с людьми обращаться?
— Жизнь научила.
— Жизнь… Здоровый больно, никто сдачи не давал, наверное?
— Пусть попробуют, — Туманов сплюнул.
— А вот возьмут как-нибудь и попробуют сообща. Зубы собирать в пыли устанешь… Между прочим, мы тут между собой с начальником отдела убийств, которым ты так утром интересовался, прикидывали — если все же оба убийства связаны, кто бы мог весь этот ужас совершить? Психологический портрет убийцы набрасывали, — сочиняла на ходу Катя. — Получается, что убийца должен быть физически очень сильным, ловким, с явно психопатическими наклонностями, подверженный приступам внезапной агрессии и… Тебе самому никого этот портрет не напоминает?
— Мне? — Туманов остановился. — А ты, девочка, не боишься мне всю эту лапшу на уши вешать? Раз я точка в точку на этот ваш… портрет похожу?
— Как видишь, не боюсь, мальчик…
— А только недавно твердила — я трусиха, всего на свете боюсь. Смелая чересчур стала?
— А что, так заметно, что я вешаю лапшу? — наивно удивилась Катя.
Туманов усмехнулся.
— Тогда в Борщовке, — Катя продолжила после паузы, — труп этого Бодуна первым обнаружил Бранкович. Он вам с Павловским ничего по этому поводу потом не говорил?
— По поводу трупа? Он потом пил запоем дней пять подряд, а потом в Москву укатил на неделю за деньгами в банк, — Туманов словно припоминал что-то. — Ну, позже мы, конечно, не раз все это обсуждали, но… Но чтобы кто-то что-то конкретное говорил — это нет. Так, чушь разную несли. Потом вообще позабыли, у всех свои дела.
Сзади послышался стрекот мотора — словно летел Карлсон. Катя обернулась: их догоняла на мопеде Полина Чибисова. То, что она гоняет на мопеде в сумерках одна и не боится, — это было четвертым открытием за этот вечер. Открытием, наполнившим Катино сердце новой тревогой.
