Мортимер, вздохнув, повернулся к архидьякону.
— Даже суд, — последняя моя надежда, — оправдал ваши истинные преступления. И я сдался, ибо тоже запутался: святой вы, или падший? — проговорил он. — А то, что вы будете казнены за преступление ненастоящее, призрачное и абсурдное — это для меня не победа, — он пожал плечами и, двинувшись к выходу, добавил: — В нашей борьбе я всего лишь оставил за собой последнее слово.
Глава XLVIII. Карающий пламень
День казни архидьякона наступил.
23 августа 1666 года, за четверть часа до полудня, на площадь Собора святого Павла, заблаговременно подготовленную к предстоящей экзекуции и под завязку полную людьми, с конвоем из трех гвардейцев был приведен приговоренный. Его вели прямо через толпу, из которой к нему тянулись в прощальном порыве руки одних и угрожающе вздымались над головами кулаки других лондонцев, взоры же их были полны отвращением к преступнику, страхом перед колдуном, сочувствием доктору или сожалением о священнике.
Твердым шагом ступал Люциус сквозь это смешение человеческих чувств и настроений, медленно, но верно приближаясь к центру соборной площади, где его уже дожидались обложенный сухим хворостом столб, палач с двумя могучего сложения помощниками и судебный глашатай, долженствующий еще раз прочесть приговор перед его исполнением. Однако вместо очередного прослушивания рокового вердикта, Люциус повернулся к пришедшему на его казнь народу и, еще раз окинув взглядом бурю разнообразных мнений и чувств на их лицах, ничуть не сопротивляясь, позволил помощникам палача приковать себя к столбу.
— Люциус Флам, — закончив с приговором, громко обратился глашатай к приговоренному, — хотите ли что-нибудь сказать перед тем, как предстать пред судом божьим?
Но архидьякон молчал, все еще посматривая на толпу с задумчивым не ко времени видом, а палач, повинуясь колоколу Собора святого Павла, начавшему в этот момент отсчет двенадцати полуденных ударов, уже бросил на ветки и поленья под священником, горящий оранжевым пламенем факел. Сухая древесина быстро поддалась огню и уже скоро его языки поднялись до ног Люциуса, а мгновение спустя охватили его целиком. Но архидьякон, высоко держа голову, взирал на площадь таким чистым взором, словно совсем не ощущал боли от снедающих его огненных всполохов.
— Я приму сей очищающий пламень, — вдруг раздался из центра яростного костра его громкий, выразительный, но, что удивительно, ни мало не искаженный страданием крик, — дабы познали его и вы!!!
И только прозвучали над площадью святого Павла эти, подобные трубному гласу, слова, как прикованного к столбу священника захлестнуло высокой вспышкой пламени: два огненных столба взметнулись ввысь, будто неведомое существо из яркого обжигающего света воздело над архидьяконом свои пылающие крыла и расправило их для полета. Взмах же этих крыльев обдал окружающих столь неимоверным жаром, что даже у людей, стоявших в нескольких десятках метров от костра, заслезились глаза. А когда яркость и жар огня спали настолько, чтобы на него можно было смотреть не жмурясь, все ясно узрели, что столб посреди костра… опустел.
Пораженные и напуганные столь странными явлениями горожане, торопливо расталкивая друг друга, стали быстро расходиться, и когда толпа вокруг места казни архидьякона изрядно поредела, посреди площади вдруг обнаружилось недвижное тело женщины средних лет. То была миссис Скин, и по остекленевшему взгляду ее широко раскрытых глаз, можно было с точностью сказать, что умерла она от страха.
***
О случившемся на площади Собора святого Павла, в Лондоне старались не говорить и даже не вспоминать: пропавшее со столба тело архидьякона, странная смерть женщины и словно оживший пламень — были тому достаточными причинами. Всю последующую за казнью неделю жители Лондона пребывали в каком-то безотчетном страхе, в них сквозило напряжение и при встрече со знакомыми они начинали разговор не с вопроса «Как дела?», а «Все ли у вас в порядке?». Суеверия ли явились для того поводом или нечто иное, но после необычной казни обвиненного в колдовстве священника лондонцы чего-то опасались. И как оказалось, не зря…
