Миссис Третерик круто обернулась. В дверях стояла девочка лет шести или семи. Ее платьице, видимо, когда-то было нарядным, но сейчас износилось и запачкалось, а спадавшая на лоб копна ярко-рыжих волос придавала ее лицу серьезно-комическое выражение. При всем том она была премиленькой, и за ее детской робостью проглядывала самостоятельность, присущая детям, которых часто предоставляют самим себе. Под мышкой она держала тряпичную куклу, наверно, сделанную ею самой и ненамного меньше ее размером. У куклы была цилиндрическая голова, на которой углем были нарисованы глаза, нос и рот. Большой платок, видимо, принадлежавший взрослой женщине, спадал с плеч девочки и волочился по полу.
Это зрелище отнюдь не вызвало у миссис Третерик восторга. Возможно, что ей не хватало чувства юмора. Во всяком случае, когда девочка, все еще стоя в дверях, повторила свой вопрос: «Это мама?» — она резко ответила: «Нет!» — и устремила на нее суровый взгляд.
Девочка отступила на шаг. Расстояние добавило ей смелости, и она сказала:
— Тогда уходи, чего ты не уходишь?
Но внимание миссис Третерик было приковано к платку. Резким движением она сдернула его с плеч девочки и сердито крикнула:
— Как ты смеешь брать мои вещи, скверная девчонка?
— Это твой? Тогда ты моя мама, правда! Ты мама! — ликующе воскликнула девочка и, не дав миссис Третерик времени отступить, бросила на пол куклу, ухватилась обеими руками за юбку женщины и стала скакать от радости.
— Как тебя зовут, девочка? — холодно спросила миссис Третерик, отцепляя от своего платья не очень чистые лапки.
— Кэрри. Каролина.
— Каролина?
— Да, Каролине Третерик.
— Чья же ты дочка? — еще более холодным тоном вопросила миссис Третерик, чувствуя, как в душе у нее вдруг поднимается страх.
— Твоя, — с веселым смехом сказала девочка. — Я твоя дочка. А ты моя мама — моя новая мама, а моя старая мама уехала и больше не вернется. Я теперь не живу с моей старой мамой. Я живу с тобой и папой.
— И давно ты здесь живешь? — резко продолжала миссис Третерик.
— Наверно, три дня, — подумав, ответила Кэрри.
— Наверно? А точно ты разве не знаешь? — рассердилась миссис Третерик. — И откуда же ты приехала?
У Кэрри задрожали губы — допрос велся в самом суровом тоне. Сглотнув от усилия, она все же подавила слезы и ответила:
— Папа... папа привез меня от мисс Симмонс из Сакраменто на той неделе.
— На той неделе! А ты только что сказала, что живешь здесь три дня, — сурово уличила ее миссис Третерик.
— Ну да, то есть месяц, — беспомощно поправилась Кэрри, окончательно запутавшись.
— Ну что ты болтаешь? — крикнула миссис Третерик, которую так и подмывало хорошенько встряхнуть стоящую перед ней фигурку и таким образом исторгнуть из нее правду.
Но тут головка девочки вдруг зарылась в складки платья миссис Третерик, славно она пыталась навеки погасить пламенеющий на ней пожар.
— Ну, ну, перестань хныкать, — огорошенно проговорила миссис Третерик, отнимая платье от влажной мордочки. — Вытри глаза и беги играть, а ко мне больше не приставай. Погоди, — сказала она вслед уходящей Кэрри, — а где твой папа?
— Он тоже уехал. Он заболел. Его уже нет, — девочка замялась, — два... три дня.
— Кто же за тобой смотрит? — спросила миссис Третерик, с любопытством разглядывая ребенка.
— Джон-китаец. Одеваюсь я сама, а Джон готовит еду и убирает кровати.
— Ну ладно, иди и веди себя хорошо, а ко мне не приставай, — скомандовала миссис Третерик, вспомнив о цели своего прихода. — Постой, куда ты идешь? — спросила она, увидев, что девочка стала подниматься по лестнице, волоча за ногу куклу.
— Иду наверх играть, и вести себя хорошо, и не приставать к маме.
— Никакая я тебе не мама! — крикнула миссис Третерик, быстро вошла в спальню и захлопнула за собой дверь.
Вытащив из стенного шкафа большой сундук, она стала поспешно укладываться. Движения ее были резкие и раздраженные. Она порвала свое лучшее платье, дернув его с крючка, и два раза укололась о скрытые в складках булавки. И все это время она мысленно изливала негодование по поводу только что сделанного ею открытия. Теперь ей все ясно, говорила она себе. Третерик привез дочь от первой жены — дочь, к которой он раньше не проявлял ни малейшего интереса, — лишь для того, чтобы ее оскорбить — заполнить ее место. Без сомнения, скоро последует и сама первая жена, а может быть, появится третья. Рыжие волосы — не каштановые, а рыжие! — без сомнения, девчонка — эта Каролина — похожа на мать; да, уж хорошенькой ту, наверно, никак не назовешь! А может быть, все это было обдумано заранее, и эту рыжую девчонку — вылитую мать — держали поблизости в Сакраменто, чтобы за ней всегда можно было послать в случае необходимости. Она вспомнила поездки мужа в Сакраменто якобы по делам. Может быть, и мамаша уже туда явилась, хотя нет, она уехала. Тем не менее возмущенной миссис Третерик доставляло удовольствие думать, что та в Сакраменто. Она испытывала какое-то едва осознанное удовлетворение, раздувая в себе гнев. Ни с одной женщиной на свете не поступали так бесчеловечно! Ей представилось, как, одинокая и покинутая, она сидит на закате в печальной, но тем не менее изящной позе среди развалин античного храма, а ее муж уезжает в роскошной карете, запряженной четверкой, и рядом с ним женщина с рыжими волосами. Сидя на упакованном сундуке, она сочинила первые строки преунылого стихотворения, описывающего ее муки: нищая и покинутая, она встречает мужа с «другой», разодетой в шелка и увешанной бриллиантами. Воображение рисовало ей, как она с горя заболевает чахоткой и лежит на смертном одре, изможденная, но все еще обворожительная, все еще вызывающая восхищение во взорах редактора «Эвеланша» и полковника Старботтла. Да, кстати, где же полковник Старботтл, почему он не едет? У него она по крайней мере находит понимание. Он... Тут она опять засмеялась своим легким, беспечным смехом, но вдруг на ее лицо набежала тень.
