Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции - страница 57

. Несомненно, жестокости было больше там, где было больше и сил, но взаимная ненависть была вполне равносильна с обеих сторон. А эта ненависть усиливалась с каждым днем. Корреро, прибывший во Францию в 1569 г., т. е. почти семь лет спустя после начала религиозных войн, рисовал в самых мрачных красках ее состояние и не надеялся на какую-либо помощь, кроме помощи божией, которая могла бы уничтожить зло[457]. «Я нашел это королевство, — доносил он сенату, — в сильном смятении, потому что религиозные разногласия, разделившие его на две факции, были причиною, что каждый отрешался от всяких соображений дружбы и родства и подозрительно прислушивался ко всему, что происходило вокруг него. В страхе были гугеноты, в страхе и католики, в страхе — король, в страхе и подданные, но, говоря по правде, в гораздо большем страхе были король и католики, чем гугеноты, которые становились все храбрее и настойчивее и изыскивали всевозможные средства для распространения и утверждения своей религии»[458]. То был главнейший стимул борьбы, и достигнуть этого, а, следовательно, добиться права на исключительное господство в стране — составляло цель, к которой стремились гугеноты. Когда в 1563 г. Конде, представлявший тип политического характера в среде религиозных деятелей партии, решился заключить мир, — его предложение было встречено всеобщим ропотом, со всех сторон поднялись протесты. Синод из 72-х пасторов, созданный принцем для обсуждения мира, наотрез отказался признать какой бы то ни было мир, кроме того, который бы не только гарантировал полную свободу совести и право богослужения на всем пространстве Франции, но и подвергал бы примерному наказанию творцов резни в Васси и других местах, а также всех несогласных с истинною религиею, как-то атеистов, либертинов, анабаптистов и учеников Мишеля Серве[459]. Они отлагали на время требование — изгнать идолопоклонство[460], но не отлагали, не оканчивали борьбы, не перестававшей разорять страну, доведшей ее до того страшного опустошения, которое ужасало современников[461].

«Вся Франция, — писал Корреро, — едва не очутилась во власти гугенотов, потому что стремление к новым вещам сделалось так сильно, а кредит проповедников так велик, что они могли без труда убедить своих единоверцев сделать все, что им было угодно»[462].

Но для целей партии, для представителей тех из ее элементов, которые были привлечены к новому учению недовольством существующим порядком вещей, эта война имела громадное значение, и разорение, которое она приносила с собою, выкупалось теми последствиями, которые были достигнуты гугенотами при ее помощи. То была школа, в которой вырабатывались деятели партии, вырабатывалась та смелость, та решительность и энергия, недостаток в которых так резко высказывается в первых шагах, сделанных оппозициею. Борьба, начатая из-за религиозных вопросов, оправдываемая, даже освящаемая принципами кальвинизма, вела неизбежно к борьбе политической, к борьбе из-за вопросов, касающихся прав подданных. В самом деле, стремление истребить во Франции культ «идолопоклонства» и «суеверия» и изгнать из нее папизм и его клевретов и вытекшая отсюда борьба за веру и свободу совести необходимо должны были поставить деятелей оппозиции в отношения к правительству, несколько отличные от повседневных, и тем более и тем скорее, что правительство в лице короля и регентши государства было лишено, по мнению гугенотов, той свободы действий, при которой оно могло бы развить свои действительные намерения. Оно было в руках партии, с именем которой в умах гугенотов связывалось представление о преследованиях и казнях, о господстве «суеверия» и «идолопоклонства». Подымая оружие во имя свободы совести и в пользу торжества истины, а также и в защиту законного правительства против узурпаторов, незаконно захвативших в свои руки власть и стремившихся, по уверениям гугенотов, стать королями в силу своего происхождения от Карла Великого, — гугеноты естественно должны были считать себя вправе стать в совершенно независимые отношения к правительству, а, следовательно, управлять страною, опираясь на собственные и силы и средства. Действительно, кто был вправе издавать законы, делать распоряжения по управлению страною, когда король, единственное лицо, пред властью которого гугеноты готовы были преклониться, находился в плену? Такой личности не было, так как никто из протестантов не признавал ни за герцогом Гизом, ни за его сотоварищами, триумвирами, их малейшего права управлять страною. Разве на Генеральных штатах не были до очевидности ясно доказаны их злоупотребления? Разве не были они устранены тогда же от управления страною, управления, которое захвачено ими путем простого насилия?