Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции - страница 51
Но эти заслуги, оказанные партии, не оставались без вознаграждения. Никто в среде гугенотской партии не пользовался таким влиянием, никому не оказывали столько почестей, сколько пасторами[401], портреты которых часто можно было найти даже в домах, занятых знатью[402]. Без их совета, без разрешения, присланного из Женевы или из другого места, не было начинаемо ни одно дело, ни одно сколько-нибудь важное предприятие. Они не были лишь проповедниками, не несли только на себе всю силу ненависти правительства и страдали больше других за веру, — в случае нужды они превращались в предводителей войска, в военных казначеев и простых солдат[403]. В лагере, как и в домашней жизни, их слово было законом, и нравственному влиянию их подчинялись все те, кто переходил в кальвинизм. В армии, по свидетельству не только протестантов, но даже и католиков, уважение к пасторам было безгранично. Каждый отряд имел своего особого священника, влияние которого производило такое сильное действие, что провело резкую грань между протестантскою и католическою армиями. Клятвы, брань и божба не были слышны в гугенотском лагере; азартные игры прекратились; публичные женщины, следовавшие целыми толпами за католическом воинством, были изгнаны из среды протестантского. Вместо песен пелись псалмы, а утром и вечером, в определенное время читались молитвы[404]. Не меньшее влияние оказывали они и в частной жизни, не меньшею властью пользовались и у мирных горожан и дворян. Им поставлено было в обязанность хождение по домам верующих, наблюдение за паствою, поучение ее[405]. Это служило важным подспорьем для укрепления влияния и власти пасторов, но им не исчерпывались все те средства, которые могли усилить их власть. Не менее, если даже не более сильным средством оказывалась общественная проповедь, во время которой они успевали наэлектризовывать своих слушателей и заставляли их решаться на всякие подвиги, даже на избиение «папистов». Одна обстановка проповеди, простая, но в высшей степени торжественная и возбуждающая, производила сильное действие на умы и без того уже возбужденные. Где-нибудь в большой комнате, в сарае, а чаще всего на открытом воздухе и ночью, собиралась толпа верующих. Посредине толпы, возвышаясь над нею и стоя часто на полуразрушенной стене замка или дома, помещался пастор. Богослужение начиналось пением псалмов, большею частию в переложении Маро. Выбирались они соответственно событиям дня, чаще всего с содержанием, вызывающим сильное религиозное настроение. Затем начиналась проповедь пастора, составлявшая важнейшую часть службы. То не была речь, выработанная по всем правилам схоластического искусства, или пересыпанная фразами на латинском языке, что господствовало в проповедях современных католических священников. Синоды запрещали всякую вычурность в проповедях[406], а пасторы привыкли безусловно повиноваться повелениям церкви. Высоконравственное поведение пастора, его жизнь, исполненная лишений, резко противоречили разврату, роскоши и лени большинства католических священников, а уже это одно подкрепляло силу и убедительность его речей. А предметом этих речей большею частью служили католики, разврат католического духовенства, пап и его незаконные поборы, идолопоклонство, суеверие безбожия, которое одолело, по мнению пасторов, и короля, и двор. В горячей, возбуждающей речи, пересыпанной библейскими выражениями и сравнениями, составленной на основании примеров, взятых из Библии, католиков уподобляли то Амалекитянам, то Филистимлянам, а гугенотов — Израилю, избранному Богом народу. Против мессы, идолопоклонства и «суеверия» папизма гремели они самым сильным образом и убеждали уничтожить их, стереть с лица земли. Проповедь, сказанная с всею энергиею вдохновения и энтузиазма, возбуждала массы и часто под предводительством своего проповедника врывались они в город или монастырь. Церквам и монастырям не было тогда пощады. Иконы, кресты мощи, — все это срывали, складывали в кучу и торжественно сожигали гугеноты, вполне убежденные, что творят это во славу Божию.
