То состояние, в каком находилась Франция 40-х и особенно 50-х гг., вызывало постоянные жалобы и сильное неудовольствие в народе. Всевозможные пороки проникли в его среду[359], и их стал разносить двор, который со времен Франциска I сделался ареною распущенности. Дело дошло до того, что язык учености и поэзии обратился в язык, преисполненный сальностей и сквернословия[360] и могущий служить орудием развращения для тех, кто читает книги, написанные подобным языком. Божба и ругательства стали обычным явлением; роскошь в одеждах и прическах превосходит всякое вероятие, а разврат доходит до бесстыдства[361]. Напрасно провидение посылает на землю землетрясения, рождает уродов, напрасно являются кометы и раздаются какие-то страшные голоса — люди до того погрязли в пороках, что они и не обращают внимания на все эти знамения[362]. И вот люди благочестивые спрашивают, неужели долготерпение божие не истощится, при виде такой испорченности, неужели не настанет скоро суровый суд?[363]
Такое настроение, рядом с развратом в среде духовенства, отталкивавшим от него верующих, давало полную возможность кальвинизму пустить глубокие корни. То, что проповедовали деятели кальвинизма, вполне соответствовало желаниям и настроению масс. В то время, когда слух людей благочестивых был неприятно поражаем божбою и ругательствами, когда он видели вокруг себя распутную жизнь, кальвинистские пасторы указывали им идеал жизни, резко противоположный действительности, и предлагали ряд мер, с помощью которых они надеялись водворить этот идеал между людьми. Они публично срамили всех тех, с уст которых не сходили ругательства, и грозили им полным отлучением от церкви. Они считали, что порок подобного рода не может быть терпим в церкви[364]. В то же время они не оставляли без внимания и всех других сторон жизни и относились крайне строго к ее проявлениям, так как видели в ней не забаву или удовольствие, а долг, временный искус, предназначенный людям свыше. И действительно, они гнали и преследовали все то, что нарушало их строгий, почти монашеский идеал, и запрещали всякого рода веселие или пир, всякое украшение тела. Они стремились подавить естественные наклонности человека, любовь к роскоши, нарядам и увеселениям. Строжайше были воспрещены танцы[365]. Верующим не только запрещали самим танцевать или обучать танцам, но даже смотреть на то, как пляшут другие. Нарушение церковного постановления вело к пагубным последствиям, потому что ослушники подвергались анафеме и извергались из среды верных. Затем пасторы требовали умеренности в одежде и прическе и подвергали строгому выговору и даже лишали причастия тех, кто носил цветные одежды. Кто причесывал волосы по моде, кто румянился или делал платье со слишком большой вырезкой на груди[366]. Их ревность шла еще далее. В видах улучшения нравственности, как и для того, чтобы обратить помышления человека к возвышенному, они запретили ходить в театры и маскарады, смотреть на зрелища, на шутки фокусника, на кукольную комедию и мирские пляски. Духовенство просило светскую власть принять и свои меры, чтобы граждане не тратили денег и не теряли времени в столь пустом препровождении времени[367].
Все эти запрещения и угрозы не оставались лишь на бумаге: церковь энергически преследовала тех, кто нарушал ее постановления, и неуклонно следовал приказанию Кальвина — не уклоняться от исполнения своих обязанностей даже в тех случаях, когда дело коснется великих мира сего.
Подобный идеал жизни, как бы суров он ни был, как нельзя более приходился по плечу современному обществу, жаждавшему перемен и реформ, стремившемуся к нравственному обновлению, и поэтому проповедь кальвинистских пасторов могла привлечь к новому учению значительную массу, которую неудачи первых деятелей на поприще реформы и жестокие гонения значительно охладили к новой вере.
Действительно, едва только Кальвин утвердился в Женеве, и проповедники, вышедшие из его школы, стали появляться во Франции, как среди французских реформаторов началось движение, и дело реформы, по выражению Безы, возродилось вновь
