А между тем не эти только речи приходилось выслушивать власти. Были и другие ораторы, обнажившие перед глазами короля результаты вековой политики французской монархии. Правда, в их речах слышались другие ноты, в них не было ни той резкости, ни той гордости, которая проявлялась в прошении гугенотов; на каждом шагу заявляли они свои верноподданнические чувства, извинялись в своей смелости и дерзости, откровенно сознавались в своих колебаниях, заставлявших их так долго откладывать заявление своих желаний. Они ясно сознавали — по крайней мере заявляли это — что предписывать законы и требовать перемен в государстве, исследовать и контролировать ведение королем государственных дел не дело подданных; что лишь примеры прежних времен и благодушие короля заставили их решиться на такой смелый шаг. Но каково было слушать власти даже и такие речи, когда ее систему подвергали беспощадной критике, восхваляли опять то же прошедшее, когда, и это главное, речи говорились не от лица лишь одних гугенотов, но и католиков[1288].
Мы имели случай в общих чертах познакомиться с содержанием жалобы и не считаем нужным передавать его здесь. Для нас важны лишь вопросы: кого обвиняло среднее сословие в жалком состоянии страны? Чего требовало оно? Какие меры предлагало для исцеления болезни?
Страна страшно разорена, среднее сословие так истощено, что едва может добыть средства существования[1289], кто виною всего этого? Королевская власть, создавшая талью, субсидии, налоги, истощающие страну, доводящие ее до совершенного, конечного разорения, власть, переставшая даже спрашивать у Штатов, каковы средства страны[1290]. Страна на краю гибели, необходимо спасти ее, а это спасение заключается в полном освобождении ее на 10 лет от всяких налогов и взиманий. Но потом, когда пройдет 10 лет, брать ли с народа также суммы? Среднее сословие решительно отвергало такую меру. Оно выставляло свои права, которыми пользовалось при графах Прованских и Дофинах, графах Тулузских и Людовике XI; оно рисовало блестящую картину благосостояния народа в ту отдаленную эпоху, когда жители провинций Прованса, Дофине и других не платили ни тальи, ни налогов[1291], а пользовались исчезнувшими теперь привилегиями. Лишь вследствие «необходимости» среднее сословие соглашалось восстановить все в том виде, как то было при Франциске I[1292].
Таким образом, правительству приходилось вести дело зараз и с гугенотскою конфедерацией), и с целым почти населением юга. И та, и другое действовали отдельно, каждая предъявляла свои особые требования; но оба единогласно почти доказывали, что положение дел дурно, что идти вперед по прежнему пути невозможно и что в старом порядке, существовавшем в отдаленные времена, в восстановлении прав и привилегий, словом, в уничтожении всего сделанного королями в пользу централизации, лежит единственное средство спасения и умиротворения страны.
Не отвечать на эти требования было невозможно. Если среднее сословие и не грозило восстать с оружием в руках в защиту своих прав, то это не было ручательством в спокойствии страны. Воспоминание о народных бунтах при Генрихе II было еще у всех в памяти, и Екатерина Медичи была свидетельницею их. А конфедерация гугенотская прямо заявляла, что не положит оружия, пока не получит удовлетворения своим требованиям. С другой стороны, правительство в лице Монлюка дало торжественное обещание польским послам, что их требования относительно гугенотов будут выполнены во всей точности[1293].
Екатерина Медичи попыталась прибегнуть к своим обычным приемам. Она призывала к себе по одиночке каждого из депутатов, уговаривала, упрашивала их, то переходила к угрозам, то обещала всякие милости. Но ее усилия были напрасны. Гугенотские послы не были похожи на Конде, которого можно было подкупить какою-нибудь мадумуазель Лимейль, одною из légion volante Екатерины, или на короля Наваррского, которого можно было одурачить обещаниями содействовать полному восстановлению Наваррского королевства. То были «медные лбы», провинциальные дворяне, знавшие, что такое двор, не любившие его и предпочитавшие независимую и простую жизнь в своих замках жизни при дворе, правда жизни роскошной, блестящей, но крайне стеснительной. На все уговаривания они отвечали, что собрание приказало им вручить просьбу королю и привезть ответ, что оно не уполномачивало их ни на что большее
