Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции - страница 147
Как человек живой, впечатлительный, Готоман отзывался на всякий вопрос, затрагиваемый событиями, и в его произведениях отразились с полною силою все те чувства, которые возбуждали в нем и гонители веры и Евангелия, и нарушители древних законов страны, и вероломные убийцы, и защитники узурпаций. В «Antitribonien»[1204] он является ожесточенным противником того римского права, которое послужило сильнейшим орудием в руках деятелей, вышедших из рядов среднего сословия, для усиления абсолютной власти королей, и требует резко и решительно ограничения его изучения в том виде, как оно вышло из рук Трибониана. «Французы, — говорит он, — должны руководствоваться в своем плавании по этому обширному морю не пустым любопытством, не желанием узнать, не щадя трудов, вещи совершенно бесполезные, часто подобные содомским плодам, прекрасным снаружи, наполненным пеплом внутри, а должны выбрать то, что полезно, что соответствует обычаям и законам страны». В брошюре «Письмо, адресованное тигру Франции» («Epistre adressée au Tygre de France»)[1205], в этом блестящем подражании речи Цицерона против Катилины, он идет еще далее, прямо захватывает животрепещущие вопросы дня. Со всем пылом своего страстного и бурного красноречия, со всею тою ненавистью, которую внушили ему страдания единоверцев, владычество иноземцев, попирающих законы страны, извращающих ее извечное устройство, обрушивается он на Гизов, на кардинала Лотарингского. Неудержимо, без перерыва осыпает он обвинениями этого «разъяренного тигра», эту «ядовитую ехидну», захватившую в свои руки управление Францией, и самым рьяным образом защищает права знати, права принцев крови. То был первый шаг Готомана на поприще публицистической деятельности, и шаг, вызвавший сильное волнение, но события шли дальше, и вот он в книге «О ярости галлов» («De furoribus Gallicis»)[1206], в рассказе, составленном на основании донесений очевидцев, снабженном массою документов, бросает открытое обвинение в бесчестном, бесчеловечном поступке в глаза уже не Гизам, а дому Валуа; смелою рукою разрывает он те покровы, под которыми Екатерина Медичи старалась скрыть свои действия, и своим мастерским освещением, с документами в руках, старается показать во всем блеске деяния палачей, похвалявшихся в Риме и Мадриде теми «подвигами», которые старались отрицать в Лондоне, Женеве и Германии. Здесь нет фраз, не восклицаний! Тут господствуют факты, неумолимая, беспощадная логика событий, мрачное освещение и мастерский подбор которых устраняют необходимость указывать словами виновного.
Но все это лишь одно отрицание, критика — положительные воззрения высказываются только кое-где, мельком. Новые события, превосходящие все прежние своею важностью, заставляют его серьезно отнестись к делу. Он уходит в Женеву вследствие резни и здесь предается «в течение долгих месяцев» глубокому изучению «старинных историков Франкогаллии». Труд был потрачен не напрасно: в результате явился план государственного устройства, которое одно и может обеспечить свободу и благосостояние народа, спасти Францию от гибели.
А эта гибель, страшный упадок и унижение Франции составляли факт, резко бросавшийся в глаза всем современникам Готомана. Не только протестант Лану, с ужасом предвидевший скорую гибель страны, не только венецианский посол Суриано и целая масса других писателей ясно представляли то зло, те бедствия, которым подверглась Франция, — сам король открыто сознался в этом. «Порча нравов, — пишет он к сеньору Андре де Бурдейлю 25 октября 1573 г., — постоянно увеличивается и возрастает в моем королевстве, и все те средства, которые я усиливаюсь употребить, не в состоянии задержать развития зла»
