— Выпьем, — сказал Сапега и решительно потянулся с кубком чокаться со всеми. Даже до Чарторыйского дотянулся, уже несколько опьяневшего и внимательно смотревшего на статуэтку, стоявшую на подставке в углу. Тяпкин перехватил этот взгляд, молвил:
— А пан Михаил, видно, крепко разбирается в художестве.
— С чего ты взял, пан Тяпкин, — удивился Чарторыйский.
— Тонкого ценителя прекрасного всегда видно. Но эта статуэтка что! Вот у князя в кабинете есть богиня любви, кажется. Василий Васильевич, как она называется?
— Психея, богиня души.
— Вот-вот, Психея.
— У вас есть Психея? — спросил Чарторыйский. — Чья работа?
— Мне её из Италии доставили.
— Вы позволите взглянуть?
— Ради Бога. — Голицын поднялся и повёл Чарторыйского из зала.
Начал было и Сапега подниматься, чтобы последовать за ними, но Тяпкин потянул его за фалду, усадил назад.
— Сиди, пан Казимир. Что ты, голых баб не видел. Давай лучше выпьем.
— Давай, — сразу согласился Сапега. — За что?
— За Яна Собеского.
— За нашего короля с удовольствием, — молвил плохо слушающимся языком высокий посол. И Тяпкин понял, что теперь с ним можно пить за всё, что на ум придёт. Поэтому, едва выпили за короля, он наполнил кубки ещё и сказал:
— Теперь за Польшу.
— О-о, — воскликнул польщённый Сапега, но в пьяной голове его что-то шевельнулось разумное, и он погрозил Тяпкину пальцем: — А ты, пан Тяпкин, хитрец.
— Конечно, хитрец, — согласился Василий Михайлович. — Пока князя нет, хоть напьюсь за его счёт. — И тут же, наполнив кубки, произнёс: — Теперь давай за хитреца.
Сапега с трудом одолел этот кубок, и Тяпкин понял: хватит, а то иначе можно высокого посла свалить под стол и тогда уж ничего из него не вытянешь.
— Теперь закусывай, пан Казимир. — И стал сам намазывать ему на хлеб чёрную икру, поскольку руки Сапега уже плохо слушались хозяина. — Между прочим, с Яном Собеским мы были друзьями.
— Я знаю, пан Тяпкин. Я часто видел вас в саду. Он, кстати, велел вам кланяться.
— Спасибо, пан Казимир, мне это очень приятно. Я надеюсь, что он не шибко велел давить на нас?
— Да, как сказать, он за Киев велел сильно стоять.
— Сколько?
— Чего «сколько»?
— Сколько король велел за Киев просить?
— Пан Тяпкин, я же посол... Как я могу.
— Господи, пан Казимир, я же разве не понимаю. Можешь молчать. Я тоже стану молчать.
Тяпкйн старательно начал пережёвывать пироги с вязигой, сделав вид, что и не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда смерть как поболтать хочется.
— Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя ув-важаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...
Тяпкин и ухом не вёл на все эти приятности, жевал себе да жевал.
— Ты на меня осерчал? Да? Пан Василий?
Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, и даже вина себе налил в кубок.
— А мне? — спросил Сапега.
«А чёрт с тобой», — подумал Василий Михайлович и налил кубок Сапеге.
— За что выпьем?
— За молчание, — буркнул Тяпкин.
— Обиделся, пан Василий, обиделся. Ну ладно. — Сапега покосился на дверь, прошептал: — Только как другу, за Киев мы запросили четыреста тысяч.
— Вы что, обалдели с Собеским вашим!
Сапега приложил палец к губам.
— Т-с-с, пан Василий, так это ж запрос.
— А убавки сколько король разрешил?
— Ровно вполовину, пан Василий, вполовину, так что не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.
— Но, наверно, за это нам что-то уступать надо?
— Ну, какой-нибудь город. Вам жалко, что ли?
— Может, ещё раз Москву возьмёте, — съязвил Тяпкин.
Сапега хоть и был пьян, но намёк понял. Был период в Смутное время, когда поляки хозяйничали в Москве[42].
— Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва-а-а.
— Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, — помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. — И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы был у нас успех. Разве твоей жене не будут к лицу соболя?
— О-о, пан Василий, не искушай, не искушай, ибо слаб грешный человек.
— Такова жизнь, пан Казимир, давай выпьем за неё.
