Однажды взлаяли, взвыли по всей улице собаки, за окнами топот множества копыт. Глянул в окно Апраксин, а там — конные стрельцы по пяти в ряд. Ёкнуло сердце у стольника: это ж, значит, где-то за ними карета государя: «Неужто! Господи, неужто!» И вот показалась карета, остановилась прямо перед домом, соскочил форейтор, открыл дверцу золочёную, откинул ступеньку и на неё наступил сапожек жёлтого сафьяна.
«Государь!» — обмер Апраксин, и ноги сразу ватными стали.
И тут застучали в ворота, сильно, требовательно: «Эй, хозяин!»
Стольник молнией во двор вылетел (это на ватных-то ногах!). Увидел, как кто-то из челяди кинулся к калитке открывать. Матвей Васильевич в несколько прыжков настиг его, оттолкнул грубо:
— Дур-рак! Ворота, ворота открывай. Государь идёт... Сам... великий.
Ворота заскрипели, собаки не унимались, захлёбываясь от злости.
— Тимша, убери собак.
Пройдзисвет схватил на цепи двух псов, потащил в дальний сарай. Ворота распахнули настежь, и в проёме их явился улыбающийся государь в изузоренном золотым шитьём кафтане, в собольей шапке.
Все челядинцы, оказавшиеся во дворе, пали ниц кто где стоял, кто на сухом — на сухое, а некие и в грязь прямо.
— Что, Матвей Васильевич, аль не чаял гостя? — спросил царь.
— Не чаял, государь, ей-ей, не чаял, — признался Апраксин. — Такую радость и во сне увидеть не чаял, а тут в явь.
— А я ведь предупреждал тебя. Ай забыл?
— Что ты, государь, как забыть можно. Но я думал, шутишь.
— Царям нельзя шутить, — вздохнул Фёдор Алексеевич и тут же приказал весело: — А ну, показывай свои новые хоромы. Да скажи людям, пусть встанут.
— Ничего. Пусть полежат. Им такое счастье — пресветлого царя зреть, може, никогда уж в жизни не выпадет.
— Ну, гляди, ты хозяин. В чужой монастырь со своим уставом, я полагаю, и царю соваться не пристало.
И они направились в дом, царь по доскам, положенным от ворот до самого крыльца, хозяин сбоку его, по земле, готовый в любое мгновение подхватить под локоть высокого гостя. Но этого сегодня не требовалось, государь, слава Богу, хорошо себя чувствовал и Апраксин не смел без его соизволения прикасаться к нему.
За ними следом двор заполнялся стрельцами царского полка, сопровождавшими государя. Челядь вскакивала с земли и истаивала в хозяйственных пристройках.
Государь пошёл по горницам, с интересом осматривая их. Следом шли пятеро ближних бояр.
— А ведь славно получилось, Матвей Васильевич. А?
— Славно, государь, очень славно.
— Вот такими бы домами всю Москву обустроить. То-то бы здорово было. А то, что ни день — пожар полыхает. Никак москвичи без красного петуха не обходятся.
Апраксин узрел за одной из дверей жену, по-воровски выглядывающую в щель. Улучив момент, шагнул к ней, прошипел, как гусак, сердито:
— Вели стол в трапезной накрыть. Да живо мне!
— А это что за горница? — спросил царь, входя в очередную.
— Это Марфинькина, дочкина. После случившегося боюсь её вверху селить.
— Да-а, а что ж ты мне главное своё богатство не кажешь? Семью?
— Счас, счас, государь, — засуетился Апраксин и, обежав бояр, кинулся назад. — Мать... Дети... к государю. Да живей же, Господи!
Вскоре явились все — жена, двое сыновей и дочь. Какие-то все малость ошеломлённые, видно от испуга.
— Это вот, государь, супруга моя. Это сын Петьша, это Федьша...
Федьше пришлось подзатыльник дать, забыл, окаянный, с перепугу, как государю кланяться надо. После подзатыльника вспомнил.
— Старший, Андрей, в деревне, а это моя дочь Марфинька, — голос стольника потеплел. — Погорелица наша.
Девочка залилась румянцем, поклонилась государю с достоинством, удивившим даже родителя.
Царь ласково погладил девочку по русой головке, молвил улыбаясь:
— Королевна. Прекрасное дитя, — и спросил вдруг её: — Чай, страшно было гореть, Марфинька?
— Ужас, государь.
— О чём думалось в тот миг?
— О батюшке с матушкой, государь.
— Почему о них? — удивился царь.
— Так ведь для них какое б горе было, если б я сгорела.
— Ах ты, разумница! — Царь не удержался, на мгновение прижал голову девочки к груди. — Золотой ребёнок у тебя, Матвей Васильевич.
