— К сожжению, что ли? — насторожился Шереметев.
— Выходит, так, боярин. Они уж туда бересту стаскивают, паклю, смолу. Дело за малым.
— А какой народ-то сбегается туда?
— Всякий, боярин, разных чинов: и крестьяне, и казаки, и драгуны есть. А многие всеми семьями и с малыми детьми постригаются по старой вере.
— Дорогу туда знаешь?
— А как же, боярин. С завязанными глазами доведу.
— Поведёшь отряд воинский.
Шереметев призвал сотника к себе.
— Седлай коней, бери вот провожатого и скорым шагом на Березовку. Кабы беды не случилось. Возьми за караул некого монаха Даниила, вези сюда, в приказную избу, видно, по кнуту соскучился молодец.
Дали коня и охотнику, хотя он более привык своим ходом бегать. Ехали рысью, а где было заболочено, завалежено, то и шагом едва-едва.
Уже до места оставалось несколько вёрст, как провожатый запотягивал носом, забеспокоился.
— Ты чего? — спросил сотник.
— Выходит, мы опоздали.
— С чего ты взял?
— Да гарью пованивает, аль не чуешь?
— Да нет вроде.
— Выходит, нюх у тебя посаженный, раз не чуешь.
Выехали к речке и на поляне увидели кучи чёрного пепла и головешек от пожарища, которое ещё кое-где подымливало. Подъехали ближе, меж головешек и пепла почерневшие скрюченные трупы в страшных неестественных позах.
— Ну теперь чуешь, сотник?
— Чую. Даже мясо жареное чую!
— Вели своим солдатам пошарить по кустам, не может быть, чтоб сгорели все до единого.
Вояки разъехались окрест, воротились с девочкой лет десяти, перемазанной в саже, с обгорелыми напрочь бровями и волосами на голове, искрученными жаром. Девочка тихо плакала, крестилась мелко двуперстием и твердила жалобно:
— Я маменьку бросила. Я маменьку кинула...
И как ни пытались добиться от девочки путного рассказа, она одно твердила: «Я маменьку бросила, я маменьку кинула».
Так и привезли в Тобольск в приказную избу единственного свидетеля случившейся трагедии, худенькую десятилетнюю девочку, твердившую одно и то же.
Шереметев выговорил сотнику:
— Я же велел с возможным поспешанием ехать. Что ж вы так-то?
— Так мы, Пётр Васильевич, и так гнали как возможно скоро.
— Выходит, такова воля Божья, — вздохнул охотник-проводник. — Как бы мы ни гнали, а уж раз суждено им сгореть...
Воевода распорядился к девочке с расспросами не приставать, помыть в бане, накормить и спать уложить.
— Через день-два придёт в себя, сама всё расскажет.
Но ребёнок лишь на пятый день смог рассказать, что пережил. О количестве сгоревших девочка только и сказала: «много», она просто не знала счета.
— ...Когда загорелось, я с маменькой рядом была, крепко за неё держалась... Но потом стало жарко, дымно... Я хотела побежать от жара, но маменька меня ещё крепче стала держать, говорит: «Терпи, доча, терпи, скоро вознесёмся к матери Божьей...» Но я не смогла, я укусила маменьку, и она меня выпустила... А я к окну... кто-то меня за ноги имал, но я отбилась... Меня б затащили, но я не одна бежала от огня, были ещё дяди...
— Сколько их было?
— Не знаю. Двое сразу в реку кинулись, поплыли через, а ещё два или три в кусты. Я за имя бежала, но сил не хватило, упала и плакала. За маменьку плакала. Я — грешница, я её бросила, и ещё укусила. Бог накажет меня.
— Куда уж тебя больше наказывать, дитя, — вздохнул Шереметев. — Наказана уже, сиротой стала.
— А маменька уж на небе. Поди, серчат на меня.
— Как родная мать может серчать, дитя. Она теперь Бога за тебя молит. Живи. И помни, самому себя убивать великий грех. К Богу надо идти, когда он сам позовёт.
— Ты вот что, — сказал воевода подьячему, — отведи девочку к отцу Савелию, он ей место при храме определит. Да напиши о случившемся в Сибирский приказ, и патриарху ж надо сообщить, что раскольники здесь переваживают его служителей. Обязательно сообщи про самосожжение в Мехонской слободе, которое было во дворе драгуна Абрамова. Там около сорока человек сгорело. Ну сами бы, ладно, Бог им судья, но детей за собой зачем тащат. Прямо напасть какая-то. Все с ума посходили.
— Хорошо, Пётр Васильевич, отпишу в Приказ и патриарху Иоакиму.
