У ковра персидского встали князь Ромодановский, гетман Самойлович и архиепископ черниговский Лазарь Баранович, прибывший накануне в лагерь по вызову князя.
— Благословишь сей акт, отче, — коротко обозначил его роль Ромодановский.
А Самойловичу роль его обозначена была ещё красочней:
— А ты, Иван, замкни уста. Будь нем, как налим.
На подъезде к шатру конники перевели коней на шаг и вскоре остановили их саженях в трёх от ковра.
— Добрый день, господа, — сказал Дорошенко.
— Здравствуй, Пётр Дорофеевич, — отвечал Ромодановский.
Самойлович по-налимьи смолчал, но уста покривил нехорошей усмешкой: кому, мол, «добрый», а кому-то и не совсем.
Все три всадника одновременно сошли с коней, Дорошенко забрал у бунчужного бунчук, одновременно передав ему повод своего коня. И в сопровождении лишь знаменосца подошёл к ковру Встал. Все молчали. Никто из них ещё не присутствовал при такой процедуре — сдаче клейнодов, но все понимали её унизительность для сдающего. Поэтому заговорил князь Ромодановский, стараясь придать голосу торжественность:
— Великий государь поручил мне, Пётр Дорофеевич, принять от тебя клейноды, который ты с достоинством носил десять лет, ни разу не уронив и не склонив их перед неприятелями. За верную службу твою великий государь жалует тебя своей государской милостью и льстит себя надеждой видеть тебя пред очи его светлые.
Ромодановский умолк, и опять повисла неловкая пауза, должен был говорить Дорошенко в ответ на государевы милости. Но по всему было видно, что он никак не решится или не может начать. Глаза его заблестели, и Самойловичу даже показалось, что по щеке Петра Дорошенко искоркой пробежала и скрылась в бороде слеза. А может, её и не было, может, её просто захотелось увидеть гетману Самойловичу. Иди теперь гадай.
— Только к ногам государевым, князь, и только по его воле высокой кладу я свою булаву, — срывающимся глухим голосом произнёс Дорошенко.
Затем вытащил из-за пояса знак своей власти — золочёную булаву, поцеловал её и медленно, словно раздумывая, опустил на ковёр и рядом с ней положил и бунчук. Потом протянул руку к древку знамени, забрал его у знаменосца и, поцеловав край материи, положил и знамя возле булавы.
И они одновременно со знаменосцем повернулись кругом и направились к коням, но Ромодановский окликнул:
— Пётр Дорофеевич! Дорогой!
Дорошенко остановился, обернулся.
— Пётр Дорофеевич, — с лёгкой укоризной сказал Ромодановский, — меня-то не обижай, — и жестом пригласил его в шатёр. — Али мы не христиане. Осушим чарку, разломим хлеб.
Лицо Дорошенко просветлело и даже улыбка под усами прорезалась.
— Спасибо, Григорий Григорьевич.
В шатре за стол они сели вчетвером, четвёртым был архиепископ Баранович. Чарки наполнил сам князь, как хозяин, и сам же предложил:
— А выпить предлагаю за здоровье великого государя нашего Фёдора Алексеевича.
Выпили, дружно навалились на кислую капусту. Поскольку Самойловичу ранее велено было «замкнуть уста», он и помалкивал. Князю неволей самому приходилось раскачивать беседу.
— А где жить думаешь, Пётр Дорофеевич?
— Оно бы лучше в Чигирине, но, как я понимаю, государь не хочет, чтоб я там был.
— Твоего же интереса ради, Пётр Дорофеевич. Чигирин не сегодня-завтра будут турки промышлять, какая тебе там жизнь будет, человеку уже не воинскому. А государь тебя на Москву зовёт. Не хотел бы я с Украины уезжать.
— Ну не хочешь так не хочешь. Кто ж гонит тебя, живи тут, обустраивайся на нашей стороне, съезжай с Вольской. Давайте-ка по второй нальём.
Ромодановский опять стал наливать чарки, усиленно придумывая тему для продолжения разговора и уж жалея о приказе гетману безмолвствовать «как налиму».
— Да вот Иван Самойлович, он тебе здесь лучший кус нарежет, — нашёлся князь и даже толкнул локтем: не молчи же, сукин сын.
— Угум, — отозвался гетман, демонстративно жуя добрый кус дичины. Князь понял: велел немым быть — вот и получай.
Тогда князь сказал напрямки:
— За что пьём? Иван Самойлович, твой черёд, говори, за что пьём вторую чарку?
— Вторую пьём... — поднял гетман свою, — вторую пьём за здоровье третьей.
