— «...Сим объявляем всем мурзам и татарам, их жёнам, вдовам, недорослям и девкам, чтобы они упрямство своё отложили, во святую веру греческого закона крестились бы и били челом великому государю о поместьях своих и вотчинах до двадцать пятого февраля сего текущего года. А которые до этого срока не крестятся и челобитен о вотчинах и поместьях не подадут, у тех поместья и вотчины и всякие угодья отнять и раздать тем мурзам и татарам, которые крестились уже и крестятся до двадцать пятого февраля. Тот, кто крестится, то за ним останутся прежние крестьяне и, кроме того, ему будет выплачиваться жалованье. А мордве, ныне крестившейся, будет освобождение от податей на шесть лет».
— Шесть лет не платить податей! — восторженно рокотала толпа. — Пишусь в мордву!
Когда явился пристав в деревню Темира, сам мурза к съезжей не пошёл, снесь не позволила: как это он, князец, будет между простонародья толкаться. Знал Темир, что пристав его не минует, обязательно забежит кумысу отведать да бараниной побаловаться. И не ошибся. Отпустив с площади народ, пристав явился к мурзе. С порога с поклоном приветствовал:
— Мир дому твоему, Темир.
— Садись к столу, угощайся, Иван. Небось замёрз.
Пристав не стал чиниться, снял шапку, скинул шубу на лавку, перекрестился, сел к столу.
— Ну что за вести привёз нам, Иван?
— У-указ государев, — отвечал пристав, опоражнивая пиалу, намеренно не спеша оглоушивать хозяина дома. За гостеприимство неловко вроде сразу-то.
— Хороший ли указ, Иван?
— Это как посмотреть, Темир. По мне так он очень хорош. А по тебе — не ведаю.
Утолив первый голод, пристав наконец сказал, сочувственно вздохнув:
— Придётся тебе, Темир, креститься в нашу веру.
— Это почему же?
— Государь велел. Держава, мол, христианская, и все должны быть христиане.
— А если я не схочу?
— Схочешь, Темир. Ежели до двадцать пятого февраля не окрестишься да не подашь челобитную государю, то у тебя землю и все угодья отберут и отдадут другому татарину, который уже крещён.
— А есть такие?
— Ого. Сколь угодно. В Лаишеве, почитай, все татары крестились.
Долго молчал Темир, оглоушенный такой новостью, потом сказал:
— Это что? Поди, и свинину заставят есть?
— Про это в указе не сказано, но я полагаю, всяк будет есть то, к чему привык, да и что у кого есть, кому что Бог послал.
— Это ежели меня крестят, как же назовут-то?
— Можешь своё имя оставить, а можешь и наше, христианское взять. Можешь себе и фамилию придумать.
— Фамилию? А как это?
— Ну как? Очень просто. Скажем, ты Темир. А отца твоего как звали?
— Керим.
— Ну вот, станешь ты зваться Темир Керимович. А? Как? Звучит?
Татарин покачал головой неопределённо, но хмыкнул вроде заинтересованно.
— Ну, а если полностью, то так и обзовёшься, скажем, князь Темир Керимович Темирканов. А?
Пристав даже засмеялся радостно, что сумел доказать притягательность перехода мусульманину в христианство.
Татарин раздельно повторил за приставом;
— Князь Темир Керимович Темирканов. Вроде неплохо. А?
— Ещё как здорово, князь, — ввернул пристав словцо, пришедшееся хозяину по вкусу. — Наливай пиалы. Да, кстати, станешь христианином, можешь с кобыльего молока на водку переходить. В нашей вере это можно, и даже желательно.
— Почему желательно?
— А как же? Все питейные заведения и кружечные дворы за государем. Все деньги с них в казну идут.
Насосавшись кумыса и от пуза наевшись баранины, отвалил от стола пристав.
— Ну, спасибо, князь, за угощение. А мне бежать надо. Ещё успею сегодня две деревни оповестить.
Ушёл пристав, оставив в глубоком раздумье Темира. Долго ходил он по горнице, вздыхал, колебался: с Аллахом оставаться или к Христу переходить? Нелёгкое это дело веру менять, ох нелёгкое. И как это царю в голову пала такая мысль немилостивая?
И невдомёк было Темиру, что сам же он когда-то этот камушек с горы толкнул, предложив Артамошке веру менять. Вот и покатился камушек вниз, всё крупнее и крупнее за собой глыбы увлекая, вот так и обвал начался. Обвал, накрывший и самого Темира. Именно это чувство испытывал мурза, словно под обвал попал, из-под которого не выбраться, не вылезти. А впрочем!..
