— Ну как же, четыре года гетманствовал, кажется, с пятьдесят девятого по шестьдесят третий.
— Ну и что? Булавой бутылки распечатывал, а бунчуком мух колотил да сопли вытирал. Быдло и взбунтовалось, едва ноги унёс Юрий Богданович. Кто же запалёного коня на скачки выставляет? А визирь выставил, ныне и сам не рад.
— Так, считаешь, бесполезен Хмельницкий?
— Не то слово: бесполезен. Вреден делу, я даже одно время хотел его Москве выдать, не за так, конечно. Да Юраска, видно, почуял неладное, затаился в Казыкермене. Мне гетманство в случае удачи обещал. Нашёл дурня. Такое гетманство стоит его княжества.
Они проговорили ещё с час, но ни до чего конкретного её договорились. Апостолец от имени короля заверил Серко в полной поддержке против Москвы, тайной, разумеется Кошевой в свою очередь велел передать королю сечевую верность, которую требуется ещё оплачивать.
— Разве он не понимает, что от казаков дешевле откупаться, чем против них вооружаться и сражаться. На-амно-го дешевле.
— Да знает он, но с деньгами у короля, как всегда, туго. Сам из Москвы ждёт компенсацию за Киев.
— Велика ли она?
— Да что-то около двухсот тысяч.
— Ого-о. Нам бы хоть четверть этого. А то моя чернь оборвалась, завшивела. Ну что, пойдёшь на круг?
— А что я там делать буду?
— Посмотришь, как я им кручу.
— Ну а вдруг казаки спросят, кто таков, что за человек? Сам понимаешь, я ведь...
— Я не схочу, никто не спросит. Идём.
— Ну хорошо, — согласился Апостолец.
— Гриц, — позвал Серко и, когда в дверях явился писарь, приказал: — Вели сзывать круг. Да по-скорому.
За окном ударили тулумбасы, сзывая казаков на круг. Послышались крики: «Круг, круг!» И вот уж загалдела, зашумела за стенами канцелярии толпа. Апостолец не рискнул взбираться на степень, его миссия была секретной, и он почёл за лучшее оставаться пока в тени, а Серко сказал:
— Я должен сперва прощупать твоих старшин.
— Ну что ж, щупай, — усмехнулся кошевой. — Постоишь внизу у степени. Поглядишь, как я с имя.
Серко взошёл на степень один, хмуро оглянул толпу Говор постепенно стал стихать, и наконец на площади установилась относительная тишина.
— Казаки, — зычно начал кошевой, — атаманы-молодцы, среди вас явился гетманский подсыл, который за тридцать сребреников продавал нас с потрохами гетману Самойловичу. Именно по его наущению гетман не пускал к нам хлеб, дабы уморить Сечь голодом. Разве можем простить мы предательство нашего боевого товарищества. Я спрашиваю вас, атаманы-молодцы? Простим предателя?
— Ни-ни, батько, — завопило несколько казаков.
— Давай на круг подсыла!
— Атаманы-молодцы, судите сами предателя, — продолжал Серко. — Как скажет круг, так тому и быть.
— Смерть, смерть! — орали одни.
— Кажи его, Иван, — орали другие, — мы с него кишки выпустим.
— Я хочу, чтобы вы постановили, что нам делать с подсылом?
— Сме-ерть! — завопила дружно подогретая кошевым толпа. — Сме-ерть!
— Подсыл этот, — заговорил кошевой, — обретается во втором курене.
— Прозвище, Иван, давай прозвище? — заверещал какой-то оборванец.
— А имя его Рыгор, — веско уронил в толпу Серко.
И тут же где-то в правом краю расступилась толпа, образовав круг, в центре которого оказался несчастный Рыгор. От него отшатнулись словно от чумного. И Рыгор, только что со всеми кричавший «сме-ерть», стоял ошеломлённый, не имея сил что-то сказать. Лепетал испуганно одно:
— Братцы, то не я... братцы, ведь я...
Но круг этот вокруг Рыгора недолго держался.
— Бей! — закричало сразу несколько голосов, и толпа захлестнула, затоптала несчастного.
Серко покосился вниз, где притиснутый к бочке стоял Апостолец. Бледный и напуганный случившимся, он понял взгляд кошевого: «Ну кого круг слушается? Вот то-то!»
Когда воротились в канцелярию, Апостолец осмелился спросить кошевого:
— Он что, действительно подсыл?
— Нет. С чего ты взял?
— Но за что ж ты его?
— Были у него грехи, были. Не переживай, он заслужил смерть. Ему всё равно теперь: подсыл не подсыл.
— Но зачем же ты его обвинил в измене?
— Потому что в Сечи это самое тяжкое преступление. А кошевому надлежит это быдло в страхе держать. Теперь настоящий подсыл хвост прижмёт, увидев, как наказали другого. А кто на меня зуб точит, тоже подумает, допрежь укусить. Я старый вояка и лучше иных молокососов знаю, что надо Сечи, где её корысть.
