Федька засунул коробку в ящик и подумал, что когда-нибудь отдаст эти бумажки Сережке — пусть вспомнит о том, как они дружили до войны. Пусть вспомнит, как они познакомились: Федька подобрал у своего подъезда рисунок и сразу узнал на нем лицо Петра Первого. «Вот здорово!» — сказал Федька Герке. «Это я нарисовал», — послышалось сверху. Они задрали головы и увидели, что с третьего этажа на них смотрит мальчишка. «Врешь!» — сказал Федька. «Приходите, посмотрите», — сказал тогда Сережка. Федька никогда не обманывал Сережку и всю жизнь не будет обманывать. Но когда Сережка это поймет, будет поздно. Он придет после войны к Федьке. Федька нажарит картошки, купит четыре батона белого хлеба, сварит калмыцкий чай с молоком и поставит все это на стол. Они заморят червячка, напьются чаю так, что вспотеют и расстегнут ремни. И Сережка признается: «Ошибался я в людях, Федор. Все меня предали. Только ты остался верен мне до конца. Но я этого, разумеется, не заметил. Вот как». Ну что ты, скажет Федька. Какие пустяки. Не стоит вспоминать. Хорошо, что хоть сейчас понял. Лучше поздно, чем никогда. Я на тебя зла не держу. Айда на коньках кататься. И они привернут к валенкам коньки, возьмут железные крючки, выбегут в Большой Кисловский, поймают на перекрестке полуторку, зацепятся за борт крючком и будут мчаться так, что ветер в ушах засвистит. И Герка тоже будет рядом с ними. И втроем они, увидев милиционера, будут чапать от него во все лопатки в ближайшую подворотню, чтобы через десять минут снова мчаться вслед за грузовиком по заснеженной мостовой...
Раздался стук в дверь, и в комнату вошла Идочка. Щеки ее зарумянились, на концах косичек голубели бантики. Шелковый пионерский галстук был закреплен металлической застежкой. Федька так и не успел купить такую застежку в магазине. На ней был изображен красный костер, а сверху — черным контуром — серп и молот. На Идочкины виски падали пушистые локоны. Они тоже очень нравились Федьке.
— Фека, — сказала Идочка, — ты прочел «Трех мушкетеров»?
— Прочел. — Федька достал из портфеля книгу и отдал ее Идочке.
— Ты чего делаешь? — спросила она.
— Ничего.
— Пойдем ко мне.
— Неохота.
— У меня никого нет. Папа уехал в командировку, а мама ушла к подруге и сказала, что придет поздно.
— Тогда другое дело.
Федька вошел в Идочкину комнату, посередине которой лежал огромный ковер. Федька ступил на него, и ноги потонули в ворсистой поверхности. Федьке очень нравилось, что ступни, когда он шагал по ковру, незаметно расползались в стороны.
— Садись, — сказала Идочка и показала на кресло, стоявшее у окна. Федька посмотрел на сирен, прибитых к торцам подлокотников. Об этих мифических полуженщинах-полуптицах он прочел в одной книге. Оттуда он узнал, что сирены хотели погубить Одиссея, когда тот плыл к себе на родину. Сирены с плотно прибитыми к бокам подлокотников крыльями были обнажены по пояс. Их массивные когтистые лапы упирались в сиденье. Уж лучше бы отклепали этих страхолюдин и сдали в утильсырье, подумал он, а приклепали бы, скажем, кентавров.
Федька сел на вертящийся стул.
— Чаю хочешь? — спросила Идочка.
— Хочу.
Идочка достала пузатую синюю баночку и высыпала на ладонь чай. Федька взял с подоконника чайник, и Идочка высыпала в него остатки заварки.
Пили они с Федькой чай внакладку и заедали печеньем «Коровка».
— Когда я был маленьким, — сказал Федька и повернулся на стуле вокруг оси, — тетя Сима тоже дала мне к чаю «Коровку». Я съел, а она мне говорит: «Сейчас у тебя в животе корова замычит». И правда, у меня в животе что-то заурчало. Я испугался и заревел.
Федька подошел к книжной полке и достал «Приключения Мюнхгаузена». Он любил рассматривать картинки в этой книге.
— А у нас тоже Мюнхгаузен в классе объявился, — сказал Федька. — Все время говорил, что партизанил во время войны, ногу ему оторвало, сегодня мы узнали, что все это брехня.
— А зачем он врал? — Идочка убрала со стола стаканы и смела крошки от печенья на бумажку.
— Не знаю. Наверное, думал быть не таким, как все. И Сережку обманул... — Федьке хотелось рассказать, что и он обманулся в своем лучшем друге, что вовсе они с Сережкой не друзья, потому что Сережке наплевать на него, Федьу. Но он промолчал.
