Фатальные стратегии - страница 35

Следовательно, май 1968 года был не наступательным действием (власть здесь заведомо выигрывала), а оборонительной симуляцией с целью украсть у власти ее собственную тайну (а точнее, то, что ее нет) и таким образом оставить беззащитной перед своей собственной невероятностью (ненормальностью?) [énormité].

Следует помнить, что власть вращается вокруг тайного уродства, и что вознестись к власти означает погрузиться в трудное ее исполнение, всегда на грани нелепости, в преимущество без взаимности. Выпутаться из этого можно лишь благодаря двусмысленности и двуличности. И вы обречены, как только устраняете всякую неопределенность из этого исполнения власти.

Принцип самого Зла заключается в объективной иронии и в стратегиях, которые из нее вытекают.

Все эпохи, все философии и метафизики (манихейские, еретические, катарские, колдовские, а также Нерваля, Жарри, Лотреамона[78]) в определенный момент выдвигали гипотезы о нелепости, принципиальной ирреальности мира, то есть, по сути, о принципе Зла, за что их всегда покрывали позором или сжигали, ведь это абсолютный грех. Об ирреальности мира и, как следствие, всемогуществе мысли задумывались, строго говоря, лишь в обществах без реального (скорее реального, чем без истории или письменности). Все мифологии, все зарождающиеся религии переживали бурное отрицание реального, яростно бросали вызов существованию. А все, что отрицает реальное и бросает ему вызов, несомненно, ближе к миру всемогущества мысли.

Из иронии сделали нечто мефистофелевское, но она есть лишь то, что фильтрует все вещи и предохраняет их от смешения. Она фильтрует слова, тела и души, фильтрует понятия и удовольствия и предохраняет их от скученности и любовной коагуляции. Она проявляет одну форму через другую в анаморфозе, она проявляет один вид через другой в метаморфозе – так же и совокупление богов с людьми в греческой мифологии – это ирония. Различие между богами и людьми, между людьми и животными – это фильтр[79] соблазна. Когда подобное сопрягается с подобным, все становится обсценным. Необходимость иронии, как и необходимость удовольствия, является частью необходимости Зла.

В начале ХХ века наука признает, что любое устройство для наблюдения на микроскопическом уровне вызывает искажение объекта, достаточное чтобы поставить под угрозу знание [о нем]. Это уже самая настоящая революция, потому что это признание кладет конец конвенциональной гипотезе об объективной реальности и объективном познании, однако сам принцип исследования остается неприкосновенным. То, что здесь ставится на кон, так это лишь определенность, и тут же устанавливается новая конвенция – о неопределенности. Результаты становятся относительными при функционировании самой науки как медиума, но эта релятивизация свидетельствует лишь, так сказать, о непомерной гордыне. «Моя уверенность заканчивается на считывании показаний приборов», – говорит микрофизик. Или: «Если на пластине отражается частица света, то не является ли на самом деле „причиной“ этого сама пластина?» Можно ли действительно говорить о фотоне до (или после) того, как он был зафиксирован на экране или фотопластине? В гуманитарных науках аналогом является прогноз и зондаж – но никогда не анализируемый в своих крайних последствиях, – предположение и индуцирование любого возможного ответа самим вопросом, а следовательно, тщетность анализа и интерпретации (ну здесь еще не все потеряно).

Впрочем, это всего лишь ограниченная революция, поскольку никогда не выдвигались другие гипотезы, кроме гипотезы об искажении объекта, который испытывает насилие со стороны устройства наблюдения и не в состоянии ответить на него (если только не забывать о неразрешимой задаче, как это было у Орфея с Эвридикой, – невозможность обнаружить свой объект без того, чтобы он не исчез), или еще хуже: объект обречен на тотальную симуляцию, то есть он проецируется в алеаторной форме моделей.