Меня, разумеется, пичкали пропагандой. Мои провожатые из центрального штаба толковали о национальной политике, местных же фашистов интересовала одна тема — антисемитизм. Они сообщили мне, что еще полтора года назад антисемитизм не входил в фашистскую программу, и среди них были даже евреи, «которых затем пришлось исключить». Официально чернорубашечникам не полагается во время демонстраций вслух выражать антисемитские чувства, но, пробыв в их рядах пять минут, убеждаешься, что соблюдения этого правила не пытаются добиться».
Девять месяцев спустя «Ньюс кроникл» направила в Ист-энд своего обозревателя — пожить некоторое время в еврейской семье. Он сообщил[47] о некотором улучшении ситуации, которое объяснялось тем, что в Ист-энде теперь днем и ночью патрулировали летучие отряды полиции в форме и в штатском. Но евреи до сих пор так боялись физических репрессий, что умоляли его не называть их в своих статьях. В некоторые кварталы евреи — ни старые, ни малые — вообще не отваживались заходить; многие были вынуждены переселиться на более спокойные улицы, а те, что остались, с ужасом ожидали наступления темноты. «Такая атмосфера и беспорядки, — писал наблюдатель, — несомненно вызваны деятельностью чернорубашечников. Своим агрессивным антисемитизмом они так разожгли страсти, что теперь сами нуждаются в защите. Полиция охраняет их по дороге на митинги и с митингов, следит за тем, чтобы их ораторов не прерывали. Иными словами, действия полиции основаны на предпосылке, что фашистский митинг — легальное сборище, а свободу фашистского слова необходимо оберегать. Когда в результате неслыханных провокаций аудитория выходит из повиновения… полиция арестовывает спровоцированных антифашистов… Политика здесь играет ничтожную роль. Теперь здесь возник новый фактор — мощный фактор расистской агитации, — и пока он не будет устранен, мира ждать нечего».
В этой-то атмосфере, искусственно раскаленной усилиями местных чернорубашечников, английский фашизм провел в Ист-энде и других частях Лондона ряд демонстраций, которые, несмотря на чрезвычайные законы, изданные парламентом под нажимом возмущенной общественности, продолжались почти до самой войны. Начались они 7 июня 1936 г. — в годовщину Олимпии — походом по улицам восточной части Лондона и митингом в Виктория-парке. Противодействие фашистам было слабо организовано и с легкостью подавлялось тысячами полисменов, согнанных со всех концов Лондона, и этот день оказался сплошным триумфом для Мосли. Сотни молодых обитателей Ист-энда, устрашенных этой демонстрацией силы и наглости, бросились к вербовщикам, поспешно натянули черные рубашки и влились в местные банды фашистов, которые в течение всего лета 1936 г. измывались над беззащитным еврейским населением.
Окрыленный этим успехом Мосли со своими помощниками стал подготовлять вторую, еще более внушительную демонстрацию на территории, заселенной его жертвами. Она была приурочена к 4 октября — четвертой годовщине основания Б. С. Ф. Семь тысяч чернорубашечников со всей южной Англии должны были собраться на Тауэр-хилле и оттуда двинуться четырьмя отдельными колоннами в четыре пункта Ист-энда: На Соломон-лэйн (Лаймхауз), на Эш-стрит (Шордич), на Стаффордрод (Бау) и к Виктория-парку. Во всех этих четырех пунктах Мосли намеревался выступить на митингах. Тщетно министра внутренних дел сэра Джона Саймона убеждали запретить этот поход. Не возымели действия и протесты разных общественных групп и мэров восточных районов Лондона. Поход Мосли был решен: с антифашистской оппозицией должна была справиться полиция. Никогда еще в Лондоне не видели такого грозного скопления полицейских сил. Шесть тысяч констеблей и весь конный корпус расположились на пространстве между Тауэр-хиллом и Уайтчепелем: по улицам растянулись кордоны, большие отряды охраняли стратегические пункты. О поведении толпы сообщали по радио с особых грузовиков в Скотланд-ярд начальнику полиции сэру Филиппу Гэйму, чей штаб помещался в переулке близ Тауэр-хилла. Велось наблюдение и с полицейского самолета. Все полицейские чины столицы дежурили в этот день либо в Ист-энде, либо в Скотланд-ярде. Постовые полисмены, переброшенные из пригородов в центр, были заменены добровольцами.
