— Вот твари… — поежился питерец. — Ну а самые страшные преступления, то есть убийства? Часто в Ростове гибнут люди?
— Увы, — вздохнул ростовец. — Сами знаете, как изменились нравы. Раньше верховодили воры, а убийцы шли невысоко. Зачем злить полицию, лить кровь, когда можно деньги взять, а жизнь оставить? Убивали единицы, они все были наперечет, и мы их быстро находили…
Лыков согласно кивнул. Яков Николаевич продолжил:
— Теперь не то. С этой революцией все как с цепи сорвались. Любой молокосос запасся револьвером и пускает его в ход при первом же случае. Сегодня в Ростове, как и по всей России, человеческая жизнь ничего не стоит.
— Понятно. Где у вас всего опасней? В Петербурге знают про Богатяновку, которую вы недавно упоминали. Страшнее-де места нет.
— Нехорошая улица, — подтвердил коллежский регистратор. — Туда просто так не войдешь. А вошел — можешь и не выйти. Дворы-притоны тянутся сплошной полосой. В каждом своя банда. Есть подземные ходы, тайники с награбленным добром… Жители на службе у криминала, поэтому облавы бесполезны. И агентуру не заведешь: узнают — прикончат. Ну и что? Как будто в Нахаловке по-другому! На Шестую улицу — помните, где вагон остановили? — вообще лучше не соваться: голову снимут.
— У вас тоже есть Нахаловка? Я знаю такую слободу в Тифлисе.
— У нас своя. В официальных бумагах она зовется более благозвучно: Новое поселение. Возникла слобода в результате самозахвата городских земель, это у нас обычное явление. Так родились Собачий хутор и Богатый источник, он же Богатяновка. В последнее время Нахаловку стараются узаконить. Те дома, что можно снести, убрали. Проложили кое-где регулярные улицы. Но большую часть хибар трогать нельзя, иначе их обитатели возьмутся за топоры. И вот уже тридцать лет они стоят. Живут в таких трущобах люди несчастные, готовые на все. Порядку, власти они враги, а злу сообщники. И как быть? Куда их денешь? Не отправишь же всех в Сибирь. Или взять Затемерницкое поселение. Не зря оно называлось раньше Бессовестная слободка. Двадцать пять тысяч человек там обитает, но в каких условиях? Ни воды, ни канализации, ни освещения. Школ и больниц тоже нет. А еще называют нас Чикаго! Мы Шанхай, а не Чикаго… Вон с Донского бульвара убрали полицейский пост, и что? Теперь пройти нельзя, средь бела дня грабят. Это в лучшей части города! А Лягушовка, Олимпиядовка, Забалка? Даже я туда ходить боюсь. Один лишь Петр Англиченков, который и черту хвост накрутит, только он шляется в эти окаянные слободы. И все ему, дураку, сходит с рук.
Блажков сказал это с какой-то доброй усмешкой, и коллежский советник сразу заинтересовался:
— Что за Петр? Ваш надзиратель?
— Да, самый лучший. Силы как у быка, храбрости еще больше, чем силы. Ума бы в придачу, так цены бы парню не было.
— А пусть он меня поводит по вашим притонам, Яков Николаевич. Хочу увидеть все своими глазами.
— Зачем? — воскликнул Липко.
— Для доклада министру, — отрезал питерец. — Я о том, что не видел сам, докладывать не могу.
Блажков молча ковырял пальцем трещину в столешнице, думал. Потом сказал:
— Попробовать можно. Только с соблюдением всех мер, какие я сочту нужными.
— Разумеется. Чай, и мне не семнадцать лет, понятие имею. А еще дайте мне провести какое-нибудь дознание, до которого у вас самих руки не доходят. Пусть от меня будет польза.
Главный ростовский сыщик насмешливо покосился на гостя и спросил:
— Сами выберете или как?
— Сам.
Пора было заканчивать разговор. Ольга наверняка уже вернулась со своего романтического свидания. Лыков хотел вытащить ее на прогулку: пусть покажет родительский дом, гимназию, где училась, другие памятные места. Сыщик встал и пожал руки коллегам:
— Спасибо, господа. На сегодня хватит, а завтра, не обессудьте, начну надоедать. Вам меня месяц всего терпеть, не так уж и долго.
