Не помню, в каком классе, в каком из сочинений на вечную тему “Кем я хочу быть” Илюша Груздев написал это. Может быть, ему было тогда четырнадцать лет, а возможно, и семнадцать. Ясно вижу другое: мальчика в серой курточке с отложным воротничком и красным от старания затылком, склоненного над аккуратной тетрадью, в которой он аккуратным почерком пишет о своем желании делать открытия и аккуратно промокает последнее слово.
Похвальбой здесь и не пахло. Груздев никогда не хвалился, никогда не витал в облаках, он точно и прилежно следовал выработанной им программе жизни. Раз он написал “хочу отлично кончить…”, он и кончил школу на круглые пятерки.
В институте он был для нас живым укором. Кто-то убегал с лекций на концерт, — Илюша сидел от звонка до звонка, круглым и четким почерком записывал лекцию слово в слово. Кто-то влюблялся, и наука переставала для него существовать — Груздев дотемна сидел в лаборатории, переливая содержимое колб в пробирки и обратно. Кто-то хрипел в спорах о жизни, искусстве, его же озарял зеленый свет лампы в читальне. Словно какой-то уверенный и бесстрастный автопилот вел Илюшу сквозь все соблазны и помехи от одного пункта его программы к другому. “Видите ли, игла только потому легко проходит сквозь твердый материал, что она тонка…” — сказал он однажды, когда мы его всерьез прижали. Сказал серьезно, убежденно и тотчас склонился над книгой.
За глаза мы называли его именем того самого чеховского ученого из рассказа “Скучная история”, который прилежен, но пороха не выдумает. Позднее я понял, что это не так. Груздев был героем иных горизонтов. Хитрый Ньютон во времена она пустил гулять по свету историйку, что яблоки (то бишь открытия) висят невысоко и сами валятся на голову.
Конечно, Ньютон издевался. Яблоки (то есть открытия) висят так высоко, что до них запросто не дотянешься. Кто-то гениальный умеет сбивать их ловко заброшенным в поднебесье камнем эксперимента или теории. Для этого, кроме гибкой руки, нужен, очевидно, необычайный глазомер. Но есть и другой путь. Старательно, изо дня в день, без взлетов, зато упорно, громоздить камень за камнем пирамиду опытов, фактов, пока останется лишь привстать с гранитной вершины, чтобы сорвать редкостный плод. Чеховский герой умел воздвигать пирамиду. Делал он это не только с прилежанием муравья, но и с его сообразительностью. Пирамида громоздилась наобум, вершина ее была нацелена в “белый свет, как в копеечку”. Но даже если бы ее острие случайно и коснулось плодоносящей ветви, чеховскому ученому и в голову бы не пришло протянуть руку. Его могла бы привести в сознание только внушительная шишка, но в отличие от яблок открытия сами на голову не валятся.
Груздев и рад был бы лихо сшибать в научных поднебесьях грозди открытий, для того он и ограничивал себя, но чего-то ему не хватало. Лишь много лет спустя я понял чего. Его рука двигалась лишь в одной плоскости и своенравно отказывалась обрести гибкость руки гения. Да и глазомер подвирал; точнее, он походил на сильный бинокль, которым мы пытаемся возместить природный недостаток зрения, но который, позволяя четче видеть, сужает поле зрения. А Груздев так тщательно и долго мастерил себе бинокль, что уж и не мог его отнять от глаз.
А метко прицелиться, упершись взглядом в бинокль, — предприятие неимоверной трудности.
Естественно, Груздев стал строителем пирамиды.
Но он все же знал, как ее возводить, и куда вести кладку, и где надо подпрыгнуть…
Шли годы, а он все строил и строил. Спал, ел и строил. Ведь сделать открытие, хотя бы одно, было конечным пунктом его жизненной программы, его целью, мечтой и страстью. Им восхищались: верней не им, а его трудолюбием, само- и всегозабвением.
Ему присудили кандидата, затем доктора наук, кладкой его пирамиды уже столькие воспользовались, как трамплином фактов, что было просто неприлично обделить его учеными званиями.
Я его терял на долгие годы из виду, а когда встречал, то находил его все тем же прилежным мальчиком с краснеющей от прилежания шеей и аккуратным почерком, которым записывалось все относящееся к делу и только относящееся к делу. Он и старел будто по программе: в тридцать появились морщинки и залысины, в сорок он страдал геморроем, в пятьдесят его одолела гипертония, а над лысинкой петушиными гребнями курились жидкие седины.
