Мы.
Мертвецы.
Когда-то для того, чтобы стать космонавтом, необходимо было долго — годами — тренироваться. Нужно было пройти строжайший отбор по здоровью, душевному и физическому. Космонавты были настоящей элитой каждой нации, которая запустила руку в черный пустой карман космоса.
Их боготворили. Им поклонялись. Их имена помнили наизусть еще много-много лет после того, как они возвращались с неба на землю.
Теперь для того, чтобы стать космонавтом, достаточно просто умереть.
В твое тело закачают бальзамический раствор, чтобы вакуум не пересушил мышцы и связки. Потом нацепят на руки и ноги металлические браслеты и зарядят в кассетный магазин электромагнитной пушки на экваторе. Стрельба идет круглосуточно, нескончаемой очередью — и миллионы мертвецов возносятся в горние выси, чтобы очутиться в магнитных ловушках на высоте в три земных диаметра. Там их будят технологии чужаков, и те, чьи знания полезны на орбите, работают здесь, строя большое кольцо. Те же, чей мозг или тело мало пригодны для выполнения мало-мальски сложной работы, все равно принимают участие в великой стройке.
Наши тела уникальны. Уникальны — но в то же время универсальны своим отсутствием жесткой специализации и многофункциональностью. Они — лучший строительный материал во всей обозримой вселенной. Ну, если уж говорить об астроинженерных мегасооружениях — то наверняка.
Попробуйте-ка построить объект, масштабами сопоставимый с орбитальным кольцом, из какого-то еще материала. Подсчитайте рентабельность подъема этого материала на орбиту. Не нравится? Хорошо. Попробуйте приволочь нужное количество материала с Луны? Нет? О поясе астероидов и речи тогда, должно быть, не пойдет, да? Вот то-то.
А теперь вообразите себе конструктор. Да, обычный детский конструктор со множеством совершенно одинаковых крошечных деталей. Детали можно гнуть так, как вам только заблагорассудится. Верно, они же ничего не чувствуют. Потому что они неживые. Да, мертвые. Но при этом все видят, слышат и всему подчиняются. При этом каждый миг вечности ощущают свою крайнюю полезность общему делу.
Я же говорю — идеальный материал.
Я работаю с ним уже не одно столетие.
Мне повезло — я был из первых, и моей специализацией был монтаж космических сооружений. Я начинал строить наши собственные орбитальные базы, а теперь строю кольцо. И это, скажу я вам, та еще работенка.
Конца-края не видно.
* * *
— Хорошо задержка нет быть продолжительно времени длина, — раздалось за ухом. «Таракашка» висел у меня над головой на причальной стойке платформы. Раздраженным он не выглядел — ну разве что чуть более возбужденным, чем обычно у них бывает.
Клетчи аккуратно ощупывали сяжками тех мертвецов, до которых могли дотянуться. Мертвые смотрели на них с недоумением. Инстинкт самосохранения у них редуцирован до предела, но все равно — от вида супернасекомых размером с приличную собаку им явно не по себе.
Хаос начался сам собой, внезапно — уж во всяком случае, без нашего в его создании участия.
Дремавшая до той поры сороконожка внезапно полыхнула глазищами и разом запалила все огни на двигательных пилонах. Скользнула — змея! ну чисто змея! — вокруг понтона, разом оказавшись у меня за спиной. Я не успевал развернуться, отчаянно — так, что клетчи снесло с его насеста и влепило в борт кольца — стреляя движками ориентации.
За моей спиной меж тем происходило нечто странное. Едва развернувшись, я получил изрядный шлепок по шлему, от которого визор осыпался крошевом сосулек из металогласса. И пусть даже наши скафандры были только данью уважения традиции — ну, униформа и униформа — но я в тот миг испытал совершенно непроизвольное, рефлекторное желание задержать дыхание.
Славик верхом на своей льдине шпарил струями кипятка извивающуюся в попытках уклониться сороконожку — а та сжимала в передних парах зазубренных ног человеческое тело.
Женщину. Стройную. Немного не тех пропорций, что остальная партия груза. Женщина активно отбивалась. Сороконожка тащила ее к распахнутым глазам-люкам. Клетчи глазели — только жвалы не пораспахнули от напряжения.
— Эй! Эй! — заорал я в горлофон. — А ну-ка положь труп на место!.
