Что больше всего его тревожило? Будь это известный музыкант, я бы, конечно, радовался его гениальности, и я был счастлив, когда впервые слушал мальчика Кисина — этот мальчик еще долго будет радовать нас, понимающих людей, но эта Виолончель не входит ни в одну условную десятку, ни даже в условную сотню музыкантов, которые я мог бы составить, более того, до концерта я даже не догадывался о ее существовании, вот потому-то у меня довольно подлая мыслишка, да сколько их, в самом деле, этих гениев, но усилием воли он постарался погасить и тревогу, и раздражение, и почти удалось, и было легкое парение духа, но не было покоя, а тем более блаженства, и он снова вспомнил, как мама плевала в лицо отца, и впервые в жизни он подумал, хотя мама себе и окружающим внушала, что она гениальна, но ее не оценили, когда отец пел, она, пожалуй, понимала, что песни тревожат и рвут душу, а ее стихи никого не тревожат и ничего не рвут, и на мгновение приходила догадка, что она, пожалуй, не гениальна, и этот плевок был протестом против своей негениальности.
И только в финале квартета, когда возвратилась мелодия первой части, и жизнь таким образом, завершив оборот, побывав в астральных далях, возвратилась, светлая, радостная, но и печальная, да и как иначе, жизнь, обогащенная опытом, не может не быть печальной, только в финале квартета он вновь поймал покой и парение и вновь почувствовал, что блаженно улыбается и почти счастлив, к тому же знал, решение принято, оно единственно верное, и радостно, ликующе дослушал последние звуки квартета.
Усталые, но счастливые лица музыкантов. Закончены разборки, жизнь продолжается уже в мире и гармонии.
И тишина перед взрывом. И покуда зал не взорвался аплодисментами, он встал и шагнул к сцене и боковым зрением заметил, что встали со своих мест и изготовились его спутники, и он протянул розы Виолончели, она сделала два шага к нему и наклонилась за букетом. Боже мой, она еще страшнее, чем казалась, мясистое несвежее лицо, тонкие губы, маленькие глазки за толстыми стеклами, черные пропотевшие подмышки, и тут зал взорвался аплодисментами, и в этот же момент он почувствовал огненный взрыв гнева, и протянул конверт, и она удивленно конверт приняла, и хозяин конверта выстрелил, и это был легкий хлопок, который потонул в обвале аплодисментов и криков «Браво!».
Хотя спутники поторапливали его к выходу, он успел обернуться: Виолончель лежала на сцене, словно бы в глубоком обмороке, и он освободился от спутников, чтоб рассмотреть все подробнее. Собственно говоря, это его и погубило — излишнее любопытство.
Но как все-таки красиво: алая влага толчками пропитывает белую ткань, это словно бы в фильме Параджанова «Цвет граната», там гранатовый сок, как кровь, пропитывает белое полотно, а здесь наоборот — кровь, как гранатовый сок, пропитывает белую ткань.
Собственно говоря, этим жизнь и отличается от искусства, господин следователь.
Нет. Надежда не в смысле — все еще может быть хорошо, и травка вырастет, и запоют птички, нет, не в таком всеохватном смысле.
А вот именно что Надежда — в смысле женское имя. На телефонной станции работала эта Надежда. Телефонистка при междугородних переговорах. Представительная такая женщина, и рост есть, и вес есть, но вес этот не выпирает в виде необъятных шаров, нет, именно что представительная женщина. И вот какая странность: вроде ведь ошалеешь при междугородних переговорах, лицо станет злое, а глаза будут смотреть так, словно от окружающей жизни ты ожидаешь исключительно очередную пакость. А у Надежды лицо было мягкое, а глаза незловредные. Усталые, это да, но незловредные.
Все звали ее не Надей и не по отчеству, а вот именно что Надеждой. Лет сорок с небольшим хвостиком, сорок ли два, сорок ли три. Жила в двухкомнатной квартире с сынулей. Была когда-то замужем, но почему муж умотал, это скрыто в тумане времен. Видать, пил и лупил. А иначе с чего бы это Надежда говорила подругам, чем такой, как мой законный, так уж лучше никакого.
А с сынулей ладила. Тот как пришел из армии, сразу на автобус сел и за год малость приоделся. На материнской шее не сидел, нет, и деньги на еду давал.
