Фадеев не знал, что окажется пророком. Его книги дописывает сама реальность — лучший из возможных соавторов. У них появляется надтекст, они перерастают самих себя и авторский замысел. Говоря словами самого Фадеева, это до сих пор еще не остывшие куски металла. Сначала Фадеев «шел за жизнью», теперь — когда сам он уже более полувека как неживой и четверть века как полузабытый — жизнь пошла за его текстами, доказывая единородность того и другого.
«Разгром» и «Молодая гвардия» четко рифмуются с современностью. Если «Разгром» дописывался в 2010 году «приморскими партизанами», то «Молодая гвардия» — Луганской народной республикой в 2014-м и позже.
Казалось, партизаны и молодогвардейцы — «тогда» и «там», оказалось — сейчас и здесь. От прошлого к будущему ходит гулкое эхо, доказывая: все на самом деле происходит сейчас, минувшее едино с еще не случившимся. Все они рядом: Левинсон и Сухорада, молодогвардейцы и ополченцы Новороссии. Жизнь подражает литературе, не только фиксирующей, но и программирующей реальность.
Всё продолжается. Рождаются такие же люди, как Фадеев и его герои, и сходным образом действуют в сходных обстоятельствах. Ни ГУЛАГ, ни войны, ни застой, ни перестройка, ни «лихие 90-е», ни «потребительское общество» — ничто не изменило нас коренным, бесповоротным образом. Сохраняется какая-то прочная, неразмываемая основа. Может, это сам наш континент? С черноземом культуры поверху, пока еще не разметенным вихрями истории? Кому-то это покажется нашим проклятием, кому-то — спасением.
Левинсон мог действовать в какой угодно точке Приморья, а подполье на оккупированной фашистами территории Союза не ограничивалось краснодонской «Молодой гвардией». Но почему-то в 2010-м «приморские партизаны» появились именно в Кировском районе, откуда выступал отряд Левинсона, а ополчение в 2014-м возникло именно на Донбассе, где происходит действие «Молодой гвардии». Это Фадеев так закодировал эти места? Или, сам того не осознавая, он подключился к информационным полям истории, начав принимать сигналы из того пространства, которое принято называть будущим?
К нам стучатся новые «Разгром», «Молодая гвардия», «Последний из удэге». Их еще напишут.
Юный Фадеев похож на персонажей книг соответствующей поры — не только его собственных.
Скажем, Гориков из гайдаровской «Школы».
Или Павка Корчагин: пошел воевать, попал на партийную работу, занялся литературой. Фадеев, правда, в итоге стал антиподом Павки: тот, прикованный к постели, находит силы жить и бороться, хотя подумывал о суициде, этот же «с превеликой радостью» стреляется.
Фадеев был человеком незаурядным — исключительной чеканки, крупнейшего калибра. Жизнь его — великолепный сюжет с войной в юности, взлетом в зрелости и самоубийством в конце. За свои неполные пятьдесят пять он прожил несколько эпох — настолько спрессованным было время. Фадеев — герой в двух смыслах сразу: боец, партизан, комиссар — и готовый литературный персонаж героико-романтического, антиобывательского типа. Прошедший огонь, воду (политый собственной кровью кронштадтский лед) и медные трубы.
Он и появляется как герой в ряде художественных произведений. Естественно, за него крепко взялись дальневосточные литераторы советской поры: Павел Сычев, Юрий Лясота, Василий Кучерявенко, Николай Колбин… У них Фадеев предстает пылким юношей, тянущимся к литературе и общественной жизни.
Фигурирует Фадеев и в текстах, далеких от дальневосточной тематики.
С него, например, списан Пыжов — герой романа Александра Бека[342] «Новое назначение». Книга эта была написана в 1964 году, в 1971-м она вышла в ФРГ и только в 1986-м — в СССР (не только диссидентам приходилось писать в стол и печататься «там», но и вполне, казалось бы, ортодоксальному Беку). Пыжов — лауреат и депутат — пишет роман о металлургах: «Тем, кто более или менее часто общался с писателем, знаком этот его сохранившийся с юности заливистый смех. Но синие — в прошлом удивительно чистые, яркие, а с годами поблекшие — глаза Пыжова сейчас не смеются. Да, за ним эдакое водится — он хохочет и тогда, когда ему вовсе не весело. Порою таким смехом, что почти неотличим от настоящего, он прикрывает жизнь души, затаенную нескладицу». Пыжову, писал Бек, «приходилось порой идти на сделки с совестью, ибо грозный Хозяин не отличался, как известно, тонким художественным вкусом и, признавая порой истинно сильные творения, тем не менее поощрял и мещанскую помпезность, и грубо-льстивую услужливость. А совесть-то у писателя была жива… Думается, мы тут притронулись к его трагедии».
