– Не толкайся, бесстыдник! – говорит он Живильку.
Когда она чисто умыта и в волосах, словно синие птицы во ржи, порхают бантики, Расяле гордо попрекает гнома:
– Причешишь, раштрепа! Взрошлый парень, а не причешиваешьшя.
Но вообще-то они в большой дружбе. Разговорам – конца нет. Вместе они играют, по ягоды ходят, вместе Кудлатика кормят и котят ласкают. Даже засыпая, Расяле встречает Живилька, и вдвоем они путешествуют в царстве снов. Иногда соседи спрашивали:
– С кем это ты, Расяле, разговариваешь?
– С гномиками.
– А где же они?
– Там… – тыкала Расяле пальцем в какой-нибудь темный угол и добавляла: – Только очень уж пугливые…
Расяле могла бы перечислить по именам целый отряд гномов, которые обитают в лесу, а иногда, тихо перешептываясь, приходят к ней и бродят по дому. Она знакома с Дайнисом – этот красит шляпки грибам и ставит крапинки на птичьи яйца, чтобы птицам веселей было на них сидеть. Мураш приручил ежа и ящерицу. Иногда усядется на ящерицу и несется верхом так быстро, что даже мотоцикл его не перегонит. Слышала Расяле и про ученого Мудрика, который знает языки всех зверей и птиц. Ему что лягушка, что соловей – с каждым говорит, словно семечки щелкает. Гном Оюшка – цветочный парикмахер, он – чах-ча-х-чах! – подстригает и завивает цветы.
Расяле знает, что у гномов есть даже свой поэт, и заучила одну его песенку:
Дили-дили-дилидон
Впереди ведет отряд.
Дили-дили-дилидон!
Каждый встрече с нами рад.
Дилидон, как вы уже догадались, командир гномов, в походе всегда затягивает эту песню.
Есть всякие истории о том, откуда взялись гномы, но Расяле кажется, что самая интересная и, конечно, самая научная – дедушкина.
Это было давным-давно – пожалуй, три лета и четыре зимы назад. Дедушка тогда жил в городе и только изредка приезжал в деревню погостить. Расяле очень любила с ним гулять, потому что дедушка все время что-нибудь рассказывал или, смешно надув губы, напевал разные мелодии: «Прум-пум-пум, прум-пум-пум!» Когда они с Гедрюсом удили рыбу, даже рыбки собирались вокруг лодки и слушали, как дедушка изображает трубу, виолончель или свой огромный контрабас. Гедрюс, бывало, сердился, что из-за этой музыки у них не клюет, а дедушка знай свое: «Прум-пум-пум, прум-пум-пум!..»
Однажды летом дедушка приехал, снял с машины контрабас в серой одежке, красиво обшитой кожей, с длинной «молнией» на боку, отнес в горницу и поставил на место пальмы, которая замерзла той зимой. Папа принес два чемодана, а шофер – узел с постелью, и дети узнали, что дедушка приехал навсегда. Тогда он и привез в своем контрабасе гномов, которым очень полюбились лес, Расяле, Кудлатик и весь хутор.
Не будем спорить с теми, кто утверждает, что гномы обитали здесь всегда, – дедушка считал, что они прибыли из театра, в котором он много лет пиликал и гудел на своем контрабасе.
– Однажды, – рассказывал дедушка, – приехал к нам в театр новый дирижер. Белая манишка, черный фрак – все как положено (а как положено, мы знаем: все дирижеры одеваются, словно сороки – в белое и черное). А у этого на лацкане медаль, волосы седые, как прошлогодняя осока, и дирижирует он не столько палочкой, сколько густыми насупленными бровями.
Начинаем играть: «Пум-по, пум-по, пум-пум-пум… Та-та, та-та, та-а…» Я свои партии знаю назубок, меня, думаю, лохматыми бровями не запугаешь. И вдруг ни с того ни с сего вместо «та-та та-а-а…» мой контрабас – «та-та, ти-и-и»!
У меня даже макушка вспотела. Дирижер, ясное дело, уставился на меня, будто кот на сверчка: «Ладно уж, на сей раз я тебя помилую», и, значит, играем дальше.
Прижал я контрабас покрепче к плечу и жду, когда мне снова сыграть «пум-по, пум-по», а пришло время – опять слышу: «Пим!» Опять не ту струну задел! Дирижер затряс головой, словно у него комар в ухе, и я понял: в антракте попадет…
Так и случилось.
«Надо в ноты смотреть, а не на люстру, маэстро! Этак вы нам еще не к месту похоронный марш изобразите».
А что я в нотах найду? Они еще с прошлого года, а то и раньше, лежат, а я все равно играю каждый раз как надо. Нет, думаю, лучше буду глядеть на струны: может, поймаю тот палец, который надо мной, стариком, насмехается. И поймал!
