— В заключение обобщу. — Голос Нортклифа опять звучал совершенно бесстрастно. — Кризис разразился столь внезапно, что народ не знает, о чем, собственно, идет речь. Оппозиция, выступающая против войны, весьма сильна и умело акцентирует мысль о том, что со стороны Англии было бы безответственно вмешиваться в дела, которые ее не касаются. Взвесить все «за» и «против», думаю, следует предоставить правительству. Повторяю: я твердо верю в честность сэра Грея. Таким образом, обо всей этой проблеме мы можем судить главным образом с точки зрения морали.
Стид облегченно вздохнул. Наконец-то сказано ясно! Сказано в том смысле, что «Тайме» и впредь будет провозглашать и пропагандировать идею долга, обязывающего Англию в случае, если Германия ввяжется в войну, выступить на стороне союзников — Франции и России. Именно об этом дал сейчас Нортклиф ясно понять, а ведь сегодня утром он говорил с Греем. Этого достаточно, хотя о самом разговоре Нортклиф не проронил ни слова. Но и так он сказал нам более чем достаточно.
У Стида было такое ощущение, что, собственно говоря, он может уже встать и уйти. Ему вдруг показалось, что в небольшой комнате, прокуренной с его же помощью, нечем дышать. На самом же деле он уже прикидывал в уме завтрашнюю передовицу на внешнеполитические темы, и ему не терпелось сесть за письменный стол. В голове у него уже складывались отдельные фразы.
Но он вовремя спохватился: хотя сэр Нортклиф уже и сгреб перед собой бумаги, однако тут же взглядом удержал присутствующих, которые все, как один, полагали, что совещание окончено.
— Еще минутку, господа! Сложная ситуация, в которой оказалась Англия и ее внешняя политика, разумеется, тотчас разрешилась бы, если бы со стороны Германии последовало какое-либо грубое нарушение международного права и общечеловеческого морального кодекса. Например… например, если бы Германия нарушила нейтралитет Бельгии и вторглась на ее территорию с целью напасть на Францию.
На сей раз Стиду пришлось сделать над собой усилие, чтобы удержать на месте нижнюю челюсть, которая от изумления готова была отвиснуть.
Когда статс-секретарь министерства иностранных дел фон Ягов уведомил начальника генерального штаба генерал-полковника фон Мольтке о своем намерении посетить его, он до последней минуты не был уверен, что не откажется от визита; у него было такое чувство, более того, он был почти убежден, что встреча с Мольтке окажется совершенно бессмысленной; и все-таки он в конце концов к нему пошел. Для очистки совести; он никак не мог избавиться от тягостного впечатления, которое произвела на него последняя встреча с канцлером Бетман-Гольвегом, когда они вместе еще раз анализировали все этапы сложного процесса, — чем дальше, тем стремительней мир скатывался к войне. Кайзер и его окружение браво трубили в фанфары до той самой минуты, пока их дерзновенные планы не начали претворяться в грозную реальность; тогда уже было поздно давать задний ход, а тормозить — без толку. Воодушевление, которым исходил Берлин, подогрел австрийских вояк до такой степени, что они пустились во все тяжкие, готовясь к войне. Остановить их было уже невозможно, а отмежеваться от них, бросить их на произвол судьбы значило бы лишиться единственного союзника и оказаться в одиночестве.
Оставалось одно — попытаться надвигающийся конфликт как можно более локализовать, точнее говоря, воспрепятствовать елико возможно вмешательству в него Англии.
Эти соображения фон Ягов изложил начальнику генерального штаба, мотивируя ими настоятельную необходимость своего визита.
Едва он кончил говорить, как Мольтке фыркнул:
— Говорили бы уж прямо. Вы, конечно, имеете в виду Бельгию.
Фон Ягов кивнул головой. Он даже не потрудился развить свою аргументацию в пользу того, что так приветствовала бы немецкая дипломатия, а именно — чтобы готовящееся наступление на Францию не началось с вторжения в нейтральную Бельгию. Мольтке обладал хотя бы тем преимуществом, что был более сведущ и более прозорлив, чем это могло бы показаться стороннему наблюдателю, если бы тот судил о нем лишь по его суровому солдатскому лицу, не выражавшему ничего, кроме грубой силы; да по маленьким глазкам, которые так же, как и рот и желваки на скулах, не выказывали ни малейшего движения мысли.
