— Смотри ты! — изумленно крутит головой Шломо. — И в полиции бывают люди!
— Ну, а дальше — сплошной цирк! — смеется Леша. — Женщина, значит, уже там, муж рассчитывается со мной, но у него нет четырнадцати долларов, дает пятнадцать и просит: подожди, мол, я сейчас.
— Ага, а стоять возле госпиталя нельзя! — догадался Вадим.
— В том-то и дело. Но я решил рискнуть: раз просил подождать, значит, чаевые будут, может, и немалые — такое ведь событие! Минут через 25 муж возвращается, кричит радостно «Сын!» Я поздравляю его, он меня благодарит и вдруг: «Да, кстати, ты мне должен один доллар сдачи».
От хохота даже стекла звякнули, Иосси заливается, прыгает на своем кресле, вытирает слезы и никак не может остановиться.
— Плюнул я, — продолжает Леша, когда хохот поутих, — развернулся, а тип тот кричит вдогонку: «Если у тебя сейчас нет, я зайду вечером!»
— Иосси, — говорит Шломо, — ты подскажи этоу счастливому папаше, что за полчаса стояния тот должен заплатить еще пятерку!
— Что ты, его сразу понос прохватит! — смеется Иосси. — Еще пожалуется, что мы его дурим!
Лешу мне от души жаль. Здесь, в Америке, чаевые не есть что-то зазорное и унизительное, а обычная форма доплаты, если клент доволен услугой. Леша старался, даже рисковал нарваться на крупные неприятности, клиент поблагодарил и… показал кукиш! Ну, свинья, что тут скажешь…Впрочем, скупердяи живут не только в Вильямсбурге: со мной в Академии учился некто Курощук, по кличке» Курощуп». Он был при деньгах (по нашим понятиям 70-х годов, т. е. всегда имел в кармане десятку-другую). У него можно было одолжить немножко, он хоть и хмурился, и даже бледнел слегка, но обычно не отказывал, однако, извинившись, тут же записывал в свой блокнотик, потом просил расписаться там же. Если ты забывал, он мог подойти через год, показать блокнотик с росписью и сказать:» А помнишь 12-го января 1971 года ты одолжил у меня 8 копеек, тебе не хватало на булочку?» Причем делал он это всегда при свидетелях. Так, на всякий случай…
Какой-то невезучий сегодня денек: с утра четыре вызова, да все мелочевка, по три-четыре доллара, не больно зажиреешь.
Наконец от Иосси доносится:
— Хэлло! Кэн ай хэлп ю? Ху? Раби Нохэм?
Этого рабая я знаю, возил не раз. Ему где-то под 70, но старик крепкий, рослый, немного грузноват, белоснежная голова и такая же окладистая борода, а посередке красное пятно лица — ни дать ни взять наш бело-красно-белый белорусский флаг. Впрочем, флаг уже отменил президент-колхозник.
— Сколько человек? — кричит в трубку Иосси. — Два? А коробок сколько? Четыре? Вы хорошо сосчитали? Ага, шесть.
Иосси хорошо знает клиента, все его привычки выучил назубок, черта с два его проведешь.
— Реб Нохэм, вы не ошиблись, точно шесть? Ах, девять? Ладно, записываю. А еще что есть? Что? Пара сумок, понятно. А пара — это сколько? Нет, кроме шуток? Ага, восемь. Итого семнадцать мест. Так вам же грузовик надо. Что? Стэйшен-ваген? Рэбе, хотел бы я знать, какой идиот повезет тебя в стэйшен-вагене?! Сколько, сколько? За сорок пять я могу прислать тебе велосипед, за такие деньги только на велосипеде и ездить! Да, да, обычно 65, а с твоим грузом все 75 и ни цента меньше!
Рабби не согласен, они еще долго торгуются: наконец усталый Иосси сдается:
— О'кей! Хорошего дня!
Положил трубку, ругнулся всердцах:
— Fucking idiot!
Все понятно. Стэйшен-ваген — это я, остальные два — на выезде. Ехать далеко за город и всего за 60 долларов, рабай не из тех, кто может прибавить. Бензина уйдет долларов на 15, хозяину 15, мне, стало быть, тридцать. Не густо. Но учитывая сегодняшний заработок… Ладно, рабай, я тебе каждое лычко поставлю в строчку, никуда не денешься…
Загружаемся в трех местах. Коробки набиты религиозными книгами, сумки — всякой всячиной: от будильников до детских игрушек. И все на продажу. Мне ни радости, ни корысти таскать эти чертовы коробки, но не могу же я стоять и смотреть, как старый хрен таскает их сам и пуп у него трещит. Ну, не привык я так, не так, черт бы его подрал, воспитан. И, проклиная все на свете, тоже таскаю эти тяжеленные коробки, хотя более чем уверен, что рабай за это не заплатит.
