– Я пьяна? Неправда. Я выпила только одну рюмочку сладкой водки. Может быть, две… И теперь мне весело. Я не чувствую жизни.
– Она пьяна, – с ужасом говорила Сима, наклоняясь к уху старухи. – Если бы кто-нибудь меня убил, я благословила бы его руку…
– Ты сердишься, мать, – смеялась Фрима, – но я не слушаю тебя. Что такое вся жизнь, мать? Мука, проклятие… Так повеселюсь немного. Твои корзины еще успею носить.
Нахман не стал больше слушать, вышел на улицу и повернул к дому, где жила Неси. Он старался ни о чем не думать, чтобы не лишиться мужества. Над ним бежали густые, серые тучи, и молочное небо, освещенное луной, быстро темнело. Поднялся ветер, крепкий, как на море. Короткие тени домов слились с темнотою.
– Сейчас дождь пойдет, – подумал он с беспокойством.
Мелькнула молния и, как лезвие, разрезала небо на две половины. Запахло фосфором, грянул гром, и дождь начался. Нахман ускорил шаги. Деревья трещали, телеграфные столбы гудели, у стен несся свист, и минутами ветер так шумел, что Нахман переставал слышать.
– Я не увижу ее, – тревожно думал он, входя во двор.
В квартире нищего Дона было светло. Нахман заглянул в окно и увидел старуху Энни. Неси не было в комнате. Он вышел на улицу, решил подождать ее. Промокший и продрогший, он прижался к стене и забылся.
Время тянулось медленно. Дождь усиливался, и казалось, что вблизи секли кого-то, – переставал, опять начинал… Из города неожиданно донесся плачущий звон башенных часов.
– Уже поздно, – лениво подумал Нахман, – где она может быть?
Он снова стал ждать. Дождь утихал. Далеко впереди небо очистилось и было похоже на матовое стекло. Показалась луна и осветила улицу. Опять с плачем прозвонили часы.
– Я не дождусь ее, – встрепенулся Нахман, вдруг почувствовав, что напрасно стоит здесь.
Он отошел от стены и, весь в печали и скорби, зашагал по грязным тротуарам.
Как страшна была жизнь здесь, в окраине! Чем больше она раскрывалась ему, тем шире разрасталось что-то огромное, свинцовое, и мысль перед этим оставалась такой же беззащитной, как человек, на которого навалилась гора. Жизнь мчалась, разнузданная, мелочная, и он никак не мог взять в толк, откуда шло главное зло, кто был истинным врагом людей.
Каждый здесь делал только то, что неизбежно коверкало его существование, и в этом было что-то роковое. Одни убегали из окраины и где-то погибали; другие пропадали здесь. В семьях не было связи, единства: старые ненавидели молодых, молодые ненавидели старых.
Здесь отравлялись от отчаяния, от неудач, погибали дети, подростки пьянствовали, отдавали последние гроши на игру, и везде и во всем неизлечимые беды без отпора били по тысячам людей. Как называется то слово, которое зажгло бы огонь возмущения в сердцах этих задавленных людей?
У ворот его дома какая-то женщина нагнала его и, заглянув в лицо, страстно шепнула:
– Это вы, Нахман, – откуда так поздно?
Нахман испуганно обернулся и увидел перед собой Фейгу.
– Вы тоже не рано возвращаетесь, – произнес он с досадой.
– Вот как, – ответила она, сверкнув глазами, – и вы сердитесь?
Она вдруг потянула его за руку, улыбнулась и, не дав опомниться, быстро обняла его и жарко поцеловала.
– Какой вы приятный, – шепнула она, – ваше лицо теплое…
– Вы с ума сошли, Фейга, – проговорил он, покраснев и чувствуя, что не может рассердиться, – перестаньте же! Вы опять?
Но она по его голосу поняла, что с ним, и теперь все крепче сжимала, увлекая подальше от ворот, и он шел за ней и бормотал:
– Это стыдно, Фейга, я прошу вас. Вы такая молоденькая…
А она сдавленно смеялась, прижималась к нему, целовала и страстно говорила:
– Не сердитесь, – вы так мне нравитесь. Я сказала себе: Нахман будет моим… Я не свяжу вас, нет, нет. Дайте только надышаться вами, а потом ступайте, куда хотите. Обнимите меня. Обними меня! Смотри, Нахман, – меня не видно в твоих объятиях. Ты не умеешь целоваться… Милый Нахман!..
Она смело взяла его за руку, и он покорно пошел за ней…
* * *
Светало, когда Нахман вернулся домой. В первой комнате он увидел Мейту. Она сидела на стуле и спала. Услышав его шаги, она проснулась, быстро поднялась и отошла в сторону.
