Когда она бывала милостива к нему, он молча переживал свое блаженство… Она шла с ним в главную улицу окраины, откуда виден был город с его огнями, и он жарко говорил ей о своих желаниях и мечтах. И побежденная на миг светлыми словами о том, какою должна быть жизнь, к которой и сама стремилась, – она смягчалась, и оба как будто впервые узнавали друг друга. Она отвечала на его мечты дрожащим голосом, и ему и ей, хотя они еще были чужды друг другу, хотелось вечно идти, лишь бы добраться когда-нибудь до края, где жизнь освобождала людей…
Начинало темнеть, когда Нахман вошел во двор, где жила Неси. У каждой квартиры сидели мужчины и женщины и пили чай. В углу Нахман заметил Шлойму и Хаима. Лея, закрыв кисеей лицо, словно боялась людей, сидела к ним спиной.
– Ступайте сюда! – крикнул ему Хаим, махая руками. – Узнаете новость… На фабрике…
Нахман не расслышал окончания, но кивнул головою. Из оконца квартиры правого флигеля сверкнули глаза Неси.
– Я зайду к вам позже, Шлойма, – крикнул он, засуетившись, – подождите!
Он повернул к правому флигелю, открыл дверь и вошел в сени. Неси не выходила. На скамейке сидел тринадцатилетний мальчик, Исерель, брат Неси, и читал книгу. При виде Нахмана, он бросил книгу и с радостью сказал:
– Ну, вот вы пришли, наконец. Нахман! Я так доволен…
– Я и сам не знал, что приду, – смеясь ответил он. – Отец дома?
– Дома. И все время сердится. Неси уже досталось от него.
Нахман поморщился от неприятного чувства и вместе в Исерелем зашел в комнату. Как и в сенях, в ней было тесно, стены пахли сыростью, и негде было повернуться. Неси сидела у оконца и выглядывала во двор. Торговка Энни, мать Неси, поместилась у дверей с чулком в руках, а на кровати уверенными жестами слепой нищий, Дон, отец девушки, считал деньги.
– Кто это? – спросил Дон и сейчас же ответил, пряча деньги: – Это – Нахман, я узнал его по шагам.
Он благосклонно улыбнулся, вытаращил слепые глаза, и Нахман, поискав места, уселся подле него. Неси не оглядывалась.
– Добрый вечер, – произнесла Энни своим неприятным голосом, – что слышно в рядах?
Она очень охотно принимала Нахмана, и он был первый из молодых людей, который удостоился ее одобрения. И она и старик Дон имели виды на Нахмана и не находили ничего предосудительного в том, что он к ним зачастил.
– Да, в рядах, – повторила она, играя вязальными спицами. – Неси, почему ты сидишь к гостю спиной? Это некрасиво.
– Хочу так, – ответила девушка, бросив быстрый взгляд на Нахмана.
– Пусть сидит, где хочет, – отозвался Нахман, – мне это не мешает.
– Плохой совет, – оскалил зубы Дон. – Она хочет, – повторил он, вдруг рассердившись, и было непонятно, как из мягкого, приятного голос его мог сделаться таким скрипучим, злым. – Мать говорит, она должна слушаться.
– Я уйду, – со страхом шепнул Исерель, – сейчас опять начнется.
– Я прошу, – вмешался Нахман. – Право, мне все равно…
– Перестань, Дон, – серьезно сказала Энни, – человек говорит: ему все равно.
Неси встала, бросила на слепого злой взгляд и вышла из комнаты.
У Дона затрепетали ноздри. И как только скрипнула дверь, он вдруг сорвался с кровати и, уверенно ступая на ногах, протянув лишь руки, резко закричал:
– Назад, Неси, назад в комнату, я приказываю! Не слушаешь? Хорошо, уходи. Но помни, ты вернешься…
Так же уверенно ступая, он добрался, до кровати и, улегшись, проворчал:
– Я уже кожу сдеру с нее, непременно сдеру, такая проклятая душа раз в век рождается.
Нахману едва сиделось. Над интимной жизнью Неси как будто взвился занавес, и он увидел эту жизнь, – такую неприглядную, жизнь под властью дикого надсмотрщика. Каждое слово этого отца было красноречивой повестью мучений. Вставали длинные годы страданий в одиночку, и вся жестокость их лежала в каждом дрожании мускула на этом деревянном лице, в этих изуверских, будто равнодушных глазах, во всей крупной фигуре старика-нищего, с длинной седой бородой.
Теперь Нахман начинал понимать дикость и настороженность Неси, ее речи, порывания и безумную неосторожность, с какой она искала свободы…
– Она упряма, как сталь, – согласилась Энни.
– Я сломаю ее, – с ненавистью ответил Дон.
