Бывает одно из двух после совершения зла: либо следует наказание, либо его нет. Во втором случае раскаяние абсурдно.
Какой смысл каяться в том, что дает нам самое полное удовлетворение и не влечет за собой никаких нежелательных последствий? Смысл?
Если ты прохлял, то радуйся, не нервничай! Dont worry! Be happy!
А если ты жалеешь о той боли, которую твой поступок может кому-то причинить, значит ты любишь того другого больше, чем самого себя. Ведь это благородно! Согласись! И в то же время, нелепо сочувствовать чужим страданиям, если эти страдания принесли тебе какую-то пользу. Если каким-то образом щекотали, возбуждали, наполняли тебя радостью и блаженством.
В крайнем случае, тебя будут ненавидеть. Но ненависть – высокое чувство, ее надо заслужить.
Следовательно, в этом случае для угрызений не существует никаких реальных причин. Мелочь это.
Если же твой поступок выявлен, и наказание неизбежно, тогда, взглянув на этот факт трезвым взглядом, мы увидим, что сожалеем не о том зле, которое причинили другому, а лишь о своей неловкости, потере бдительности, которые позволили обнаружить это зло. Тогда я согласен, что для сожалений есть основания, и здесь есть о чем поразмыслить, чтобы проанализировать причины неудачи и впредь быть осторожнее.
Надо быть предельно внимательным! Знаменитый следователь Руденко, который участвовал в Нюрнбергском процессе в 1945 году, любил трахать девочек, не старше 13 лет. Об этом не знал никто. Никто! Прикинь, Руденко – и такое. Но он это долго скрывал, его не поймали с поличным.
Не испытал он сожалений. Все выяснилось после его смерти.
Однако не надо путать эти чувства с истинными угрызениями совести, ибо истинные угрызения – это боль в сердце, вызванная причиненным самому себе злом. Вот здесь-то и кроется между этими двумя чувствами огромная разница, и пользу одного и бесполезность другого это доказывает полностью. Когда ловят с поличным, так сказать, на месте преступления, человек начинает страдать.
Когда мы получаем удовольствие от какой-нибудь мерзкой забавы, как бы жестока она ни была, получаемое удовольствие служит достаточным утешением за неудобства.
Я только что от твоего члена получил превосходное удовольствие. Я даже рад тому, что ты этого не ожидал. Ха – ха!
Разве перед тем как совершить какой-нибудь поступок, мы не предвидим отчетливо, чем он обернется для других?
Разумеется, предвидим. Не остановить уже нас невозможно. Напротив – мысль нас нарочно подталкивает на это.
Разве не понимал Наполеон, что захватывая и порабощая Европу, он губит людей? Знал! Но он войну любил, он был настоящим солдатом, и было ему все по фени. Он чувствовал, что был избран всевышним.
И что может быть глупее, чем неожиданное и запоздалое раскаяние, когда совершив дело, мы начинаем мучиться, страдать, и портить себе удовольствие.
Когда Растопчин сжег Москву, и вся Москва горела огромным страшным пожаром, Наполеон, в качестве завоевателя, сидел в Кремле, и посмотрев на пылающий город, ничуть не раскаялся. Более того, он сказал: ''вот это люди, это скифы!'' Прикинь, сидит Наполеон, и жалеет о содеянном. Даже не смешно.
Поэтому, если содеянное стало известно и превратилось в источник наших неприятностей, не лучше ли обратить всю свою энергию на то, чтобы узнать, почему об этом стало известно. Почему? Кто дал промашку?
Надо предельно собраться и постараться впредь не попадаться. Не лучше ли обратить эту неудачу в свою пользу и извлечь опыт из этого урока, чтобы усовершенствовать свои методы. Минус превратить в плюс. Ведь ты же никому не расскажешь то, что сделал я с тобою здесь? Правда? Ну вооот
Таким образом, мы обеспечим себе на будущее безнаказанность, научившись заворачивать свое зло в чистые простыни и скрывать его.
Помню, однажды в Тбилиси, проводился маскарад. У подножия лесистой горы, на берегу Куры стоял роскошный полу стеклянный дворец, с большими занавесами.
Туда приглашались люди, надевали на лица маски, на голову парик.
Переодевались они в разное тряпье, душились всякими одеколонами, чтобы не узнали их, и потом, надев на харю маску, с кем попало ложились в постель. Так вот нередко бывало так, что сын трахал свою мать, а свою дочь – отец. И никто не знал об этом. Ни сами партнеры, никто другой.
