На самой крупной, осанистой избе поселка — красная табличка: «Эворонстрой». Здесь штаб, а по совместительству все, пока немногочисленное, начальство будущего города: партком, комитет комсомола, профсоюз, народная дружина. К избе подруливают запыхавшиеся самосвалы с карьеров, лихо подкатывают городские кураторы на жидких «Москвичах», здесь соскакивают с попутного транспорта командировочные из Дома техники и отдела социального страхования, снег возле избы до синевы утоптан, петли на дверях визжат без передышки.
Поселок строится. Это его главное содержание, вся суть и весь облик. «Эворонстрой» живет сосновой рейкой и кровельным железом, бетоном «300», который запаздывает, и балками перекрытий, которых навезли непрошеную прорву.
В избе, в одном из узких, вполкомнаты, кабинетов, за стеганой дверью с вывеской «СУ-1», сидит сутуловатый, поджарый Дмитрий Илларионович Соболев — человек, которому по штату положено, чтобы голова у него шла кругом. Остатки волнистых волос зачесаны на проплешину, но Соболев моложав, песочный его пиджак явно шит у портного. Ясноглазая машинистка Калерия в приемной с утра фильтрует людей, пропуская тех, что «посурьезнее», к шефу, остальных заворачивая к главному инженеру.
Но голова у Соболева не идет кругом. Болит немного — это есть. Дмитрий Илларионович тоскливо, уже смирясь с неведомой нам неприятностью, доругивается с кем-то по телефону, одновременно подписывает наряды, двое мастеров в телогрейках и ушанках ждут стоя, видимо, оборванные на полуслове, а за спиной начальника СУ висит розовая карта будущего города.
Закончив неприятный разговор, Дмитрий Илларионович отодвигает телефон, но звонок тут же возобновляется. Начальник приподнимает трубку, чтобы сигнал оборвался, и снова бросает ее на рычаг.
— Я и говорю, зачем мне людей посылать на фундамент! — сразу же налегает на стол один из мастеров, краснолицый крепыш. — Зачем, спрашиваю? Что я, не знаю — котлован еще не отрыли? Лишь бы послать!
— Не ори, Петрович, — голос у Соболева усталый, негромкий, да и глаза прикрыты. — Не знаешь, что ли, — не люблю крикливых. Ну, был я вчера на котловане, сегодня закончат…
— Это они говорят, что закончат. Знаем мы ихи обещания!
— Это я говорю! — веско перебивает Дмитрий Илларионович и выдерживает паузу. — А хоть бы и не закончили? Ихи… Ты что, не строитель? Пусть твои люди помогут, нечего простаивать…
— Спасибо, Дмитрий Илларионович! Плотников, значит, с разрядами — поставить землекопами! Как же, станут они мараться…
— Фу ты, важности сколько! Не государственный ты человек, Петрович, это я тебе по-дружески говорю, как старший товарищ.
— Знаешь что! — от возмущения крепыш еще гуще наливается краснотой, губы его вздрагивают. — Поди сам моим людям скажи! Меня уже слушать не хотят. Вчера вместо опалубки землю долбали, сегодня землю долбай! Кому это нужно, Пушкину?
— Делу нужно! — Соболев приподнимается, похоже — раздражен. — Нашел время разбираться, у кого какая профессия. Я тоже по призванию, может, пианист. Народный артист республики. И не мое дело таких, как ты, уламывать. А вот уламываю!
— Не пойдут больше плотники. Хоть разорвись, хоть…
— Зачем разрываться? — Дмитрий Илларионович снова вошел в норму, в спокойствие. — Ты с ними по-партийному поговори. Объясни, что у нас каждый механизм на учете, не то что человек. Вот построим город — тогда и выясним, у кого какая специальность. А сейчас мы все строители.
Мастер тяжело смотрит на начальника и, не прощаясь, выходит из кабинета.
— У тебя что? — кивает Соболев второму — лысоватому человеку в очках, уже сдернувшему ушанку.
— Швы на магазине надо заделывать белым бетоном…
— Нет белого бетона. Придется обычный пустить. Сам не понимаешь? Потом красочкой…
— Так ведь проект! Декоративный вид нарушим…
Соболев покачивает головой и усмехается.
— Чего захотел, декоративный вид. Людям мясо нужно, молоко! Ну скажи, что лучше: сдать этот чертов магазин по графику или твой белый бетон караулить?
— Мне что, Дмитрий Илларионович. Как скажете. Только комиссия, опасаюсь, бунтовать станет…
— А в комиссии кто? Не люди? Комиссия — моя забота.
