Сначала говорили, что Гора – сборище мятежников, теперь называют их агитаторами и анархистами. Лафайет и его сообщники не успели тогда разделаться с ними. Надо надеяться, что его преемники будут не менее милосердны? Те, против кого выступали якобинцы, «великие друзья мира, знаменитые защитники законов», были потом объявлены изменниками отечества, но монтаньяры от этого ничего пока не выиграли.
Напрасно он протягивал жирондистам руку дружбы – в ответ получал только плевки, презрение и удары из-за угла. Все больше он убеждается в упрямстве и коварстве многочисленных врагов. Им безразличны интересы Франции, они только ждут момента, чтобы нас уничтожить.
Неужели прав Марат? Неужели мы слишком добры?
Мы изгнали роялистов, мы разоблачили фельянов, мы казнили деспота, но каждая наша победа приносит тысячи новых несчастий.
Он думал, что с весной придет успокоение, но вот наступил март, а положение стало еще более критическим. И самое главное, волнуется Париж. Доблестные парижане, всегдашние наши верные союзники, теперь подстрекаемые агитаторами «бешеных», намерены поднять новое восстание, восстание против Конвента. Но если свергнут Конвент, что будет с Францией?
Вчера он и Билло-Варен были в одной из секций. Они рассказали, какие опасности грозят отечеству, описали печальное положение французских солдат в Бельгии и заклинали патриотов поспешить к границам. Они заверили, что Конвент позаботится о семьях сражающихся и сделает все, чтобы подавить внутренних врагов.
Одними словами граждан не накормишь. По декрету Конвента хлеб продается парижанам по пониженной цене, но его скупают жители окрестных деревень, в булочных – огромные очереди.
– О, великое Провидение, если ты избрало меня своим орудием, дай мне сил, подскажи мне, что делать дальше? Я очень устал от революции. Я болен. Никогда еще отечество не было в большей опасности, и я сомневаюсь, чтобы оно выпуталось из нее!
* * *
Вероятно, все-таки в город пришла весна. Ты это чувствуешь поздно вечером, когда, пожелав спокойной ночи семейству Дюпле, запираешься в своей комнате и начинаешь работать. Очень болят глаза, так болят, что не помогают две пары очков. Тусклое пламя свечи режет, обжигает глаза, приходится отложить недописанные листы, задуть свечу. Ты открываешь окно, комнату заполняет запах свежей стружки. И вот с этим запахом у тебя связано ощущение весны.
Где-то зеленеет трава, скоро зацветут каштаны. Говорят, что в Париже зарегистрировано необычайно большое количество браков. Значит, в садах и в парках, в укромных аллейках и в беседках встречаются влюбленные. Говорят, что женщины щеголяют своими новыми нарядами. Новая мода – римские или греческие одеяния – платье плотно облегает тело, обнажены руки и плечи. Говорят, что публика съезжается на концерты послушать, как Фодор играет свое попурри «Сыновья любовь» или как Лампарелли исполняет разные вариации. И франты в расшитых золотом куртках расхаживают по вечерним улицам в ожидании случайных завлекательных знакомств. Знаменитые депутаты, устав от дневных забот, устраивают интимные ужины в обществе юных танцовщиц. Ох, уж эти мне патриоты! Стоит им добиться власти, как они тут же переезжают в особняк и заводят лакеев и любовниц.
И может, сейчас, когда он стоит у окна и смотрит на темный двор, там в нижней комнате Элеонор Дюпле лежит с раскрытыми глазами и думает о нем. Девушка бесспорно достойная и красивая. Как ни занят Робеспьер своими делами, как ни редко он видит Элеонор, – он знает, что она его любит. Но как объяснить ей, что ему не тридцать пять лет, что последние четыре года можно смело засчитывать каждый за десять, что он – выжатый борьбой, изнуренный семидесятипятилетний старик!
Неужели нормальная человеческая жизнь навсегда закрыта для него? Неужели ему предназначено судьбой и дальше получать одни лишь удары и оскорбления?
Все знают, что он единственный отстаивал дело народа в Учредительном собрании. Он единственный выступил против войны и оказался прав. Да мало ли у него заслуг, которые должны, обязаны признавать те люди, что на словах искренне заинтересованы в счастье Франции!
