Тогда Фазаро, подойдя к нему, принялся давить каблуком его пальцы, старик застонал от боли и отнял одну руку, но другой продолжал цепляться за решетку в поразительной силой.
— Оставьте меня! Нет! Я не хочу!
Не выпуская изо рта сигарету, нахмурив брови и положив руки в карманы пиджака, Фазаро, балансируя на одной ноге, методично бил другой, и старик с дрожью дожидался каждого удара. Блестящая пена стекала у него по подбородку.
— Прекратите! — с отвращением сказал Валерио.
Инспектор как-то странно посмотрел на него, но остановился. На мгновение все замерли в ожидании. Затем полицейский с акульей головой отступил назад и изо всех сил ударил старика кулаком по затылку, тот вскрикнул и смешно качнулся вперед, словно в приветственном поклоне, потом уронил руки. Его сразу же выволокли наружу.
С минуту инспектор с Валерио молча стояли рядом. Полицейские бросили старика на заднее сиденье «фиата» и оттолкнули любопытных.
— У меня есть одно свободное место, доктор. Хотите, я отвезу вас домой? — спросил Фазаро предупредительным тоном.
Валерио с удивлением взглянул на него.
— Спасибо, — ответил он. — Я пойду пешком.
Затянувшись сигаретой, Фазаро, казалось, задумался, потом махнул рукой.
— Как хотите. Доброй ночи.
Проворно спустившись по ступенькам лестницы, он сел за руль. На соседнем дворе причитали женщины. С моря налетали влажные порывы ветра.
Едва Фазаро включил мотор, как старик выпрямился, одеревенел, но рывок тронувшейся машины заставил его снова упасть на сиденье, и он в отчаянии смешно задергал длинными руками.
Утро выдалось ясное и теплое. В спальне, куда солнце через оба выходивших в сад окна врывалось широкими косыми потоками, Клара собиралась одеваться. На ней ничего еще не бьшо, кроме так забавлявших Валерио кружевных трусиков, которые он любил покупать ей, когда ездили в Кальяри. Ради него она коллекционировала изысканное белье, ей нравилось смотреть, как он с наслаждением поглаживает красивые ткани.
Встав перед зеркалом шкафа, она изогнулась, поднявшись на цыпочки, и, положив в ладони, словно в чаши, груди, улыбнулась своему отражению.
Ночь и на этот раз прошла чудесно. Разомлев от счастья, она вспоминала прекрасное лицо Валерио в минуты любви и тот неистовый пыл, что соединял их, порождая пламя, сжигавшее ее целиком. Вскинув руки, она потянулась. От солнца ее тело казалось золотистым, она вздрогнула.
Со двора доносился голос Марии Торелли. То был день стирки. Пришла прачка.
Клара закончила одеваться.
— До тебя вообще ничего не было, — говорила она Валерио. — Когда тебя нет, у меня такое чувство, будто недостает какой-то части моего существа, и меня охватывает ужасная тревога.
И верно, день казался ей нескончаемым, несмотря на все занятия, которые она себе с жаром придумывала, чтобы как-то убить время.
Надев платье, она подошла к окну. Теперь слышался голос прачки. Клара не могла разглядеть ее. Ей видна была лишь тень женщины, падавшая на плиты двора: чудовищная вытянутая форма с огромным животом.
— … а ночью я даю ему лечь первым. Он так устает, ведь работа на шахте не из легких. И вот я дожидаюсь, пока он заснет. Я нарочно тяну время после того, как уложу ребятишек. Я даю ему заснуть, потому что если лягу вместе с ним, то сразу и готово. Но бывает среди ночи он просыпается, и тут уж ничего не поделаешь, приходится, и в эту минуту я готова задушить его. А он ничего не понимает. Справляет свое удовольствие, а я дожидаюсь, пока он кончит. Никуда не денешься. Зато потом, когда наступает задержка, я с ума схожу от страха. Просто с ума схожу, клянусь. Сами понимаете, у нас и без того уже пятеро ребятишек. Этот будет шестым. Год назад я и так чуть было не умерла после всего, что надавала мне выпить старая Паста. Моему мужу, конечно, безразлично, когда он видит меня такой. Можно подумать, он нарочно это делает. Надо вам сказать, я и на этот раз опять все перепробовала. Пила ужасные отвары, прыгала с откосов двухметровой высоты, только чтобы он выпал. А после мой муж дал мне денег, чтобы я сходила в Кальяри к акушерке. Чтобы сэкономить, часть пути я проделала пешком. Когда я добралась, акушерки не оказалось на месте, и тогда я сказала себе: «Если ее нет, значит, это знак Божий, значит, Богу так было угодно, надо его оставить».
