Очень часто восприятие трагедии других отражает некую грань собственных самых страшных опасений. Из мириад болезненных образов вокруг, те, которые дергают за знакомую нам струну, а точнее – за знакомую семейную струну, – получают в нас резонанс. Можете назвать это дверью с черного хода. Из всех ужасных событий, происходящих с людьми, то, которое нас задевает, с наибольшей вероятностью будет связано с травматическим событием, произошедшим в нашей семейной системе. Когда трагедия другого человека резонирует с нами, обычно в ней есть нечто, что на определенном уровне принадлежит и нам.
Есть еще один способ добраться до ключевой фразы. Вспомните какую-нибудь сцену из книги, фильма или спектакля, которая произвела на вас глубокое впечатление. Какая ее часть трогает вас сильнее всего? Например, если в вас находит отклик история одиноких детей, растущих без матери, какая именно часть рождает в вас самые сильные эмоции? Тот факт, что мать бросила своих детей? Или что дети одиноки и некому позаботиться о них?
История может резонировать в нескольких людях, но в одном наибольший отклик найдет мысль о том, что мать бросила детей, а другой будет под впечатлением образа малышей, о которых некому позаботиться. Если посмотреть на семейную систему первого человека, возможно, обнаружится некий член семьи (мать или бабушка, а может, и он сам), который бросил ребенка или отдал его на усыновление. Неосознанная вина может звучать в семейной системе первого человека, в то время как глубокое горе брошенного ребенка может пронизывать семейную систему второго. Образы из книг, фильмов, спектаклей, несущие для нас эмоциональный заряд, могут послужить бурей, сотрясающей нежные плоды семейного дерева.
Когда история из новостей становится собственной семейной историей
Сколько себя помнила, Пэм всегда боялась того, что незнакомец ворвется в ее дом и совершит насилие. До недавнего времени этот страх просто присутствовал на задворках сознания, как гул машины где-то вдали. Затем она прочитала в газете историю об одном сомалийском юноше, который был до смерти забит какой-то бандой в ее городе. Страх, который еле звучал, теперь усилился до громких аккордов и порождал панический ужас в теле. Пэм казалось, что она просто расползается по швам. Она описала свое ощущение так, будто парит вне своего тела.
«Он же был еще совсем ребенок, – сказал она. – Он был ни в чем не виноват. Он просто оказался не в том месте не в то время. Они забрали его жизнь, его достоинство. Они заставили его страдать».
Пэм не знала, что этими словами она также говорит и о старшем брате своей матери, Уолтере, который умер, когда ей было одиннадцать. В детстве Пэм только раз слышала рассказ о нем. В семье практически никогда не говорили об этом. Близкие подозревали, что было совершено преднамеренное убийство, но полиция это не доказала. Соседские ребята, часто дразнившие Уолтера, выманили его из дома, а позже его нашли мертвым на дне заброшенной шахты. Он либо упал, либо его столкнули туда и оставили умирать. Его нашли лишь через несколько дней. Мальчишки, скорее всего, запаниковали и убежали. Уолтер оказался «не в том месте не в то время».
Ключевой язык, рожденный в войне
Когда кто-то из членов нашей семьи пострадал, умер или подвергся насилию во время войны, мы можем унаследовать целое минное поле травм. Так как мы не в состоянии увидеть связь и осознать, что мы заново проживем травматический опыт событий, произошедший десятилетия назад, то становимся слепыми наследниками страхов (что нас похитят, выгонят из дома, убьют и т. п.), полагая, что все это принадлежит нам.
Прак, непоседливый восьмилетний мальчик из Камбоджи, никогда не знал своего дедушку, которого убили красные кхмеры[17]. Его обвинили в том, что он был шпионом ЦРУ, и забили горбушей – орудием, похожим на мачете, которым пользовались крестьяне для покоса травы и сбора зерна. Прак постоянно получал травмы головы, и его родители, Рит и Сита, – первое поколение выживших в Полях смерти[18] – обратились за помощью. Вежливые, спокойные в разговоре, Рит и Сита казались подавленными, как будто сгибались под тяжестью какого-то общего груза. На ломаном английском они рассказали, что уехали из Камбоджи подростками, через десять лет после той кровавой резни, и остались в Лос-Анджелесе. Там и родился их единственный сын. Теперь Праку было восемь лет, и он пережил уже множество ушибов головы и сотрясений. Его отец, Рит, сказал, что Прак бросался вперед, не замечая препятствий, и, казалось, намеренно врезался в стены и металлические столбы. Кроме того, ежедневно Прак «играл» с вешалкой: он бил ею по софе и кричал: «Убей! Убей!» В поведении мальчика таким образом проявлялись отголоски убийства деда по отцу. Ключевой язык Прака выражался не только словами «Убей! Убей!». Он проявлялся еще и физически двумя очень неприятными путями. Нанося удары вешалкой по софе, Прак таким зловещим образом воспроизводил смертельные удары убийцы. А повреждая голову, Прак воспроизводил раны, полученные его дедом.
