Они тут не при чем. Они жертвы тех, кто заставляет их с нами расправляться...
А. Гаусман был на очной ставке узнан одним полицейским:
- Вот этот, с черной бородой, стрелял! Да я его видел...
Мы были поражены до ужаса. Нам стало известно вскоре после начала следствия, что будут казнены все, кто стрелял.
Бессовестного показания мы не могли оставить без самого горячего протеста.
Во время стрельбы ни одного полицейского в комнате не было, как же он, этот свидетель, мог видеть Гаусмана стрелявшим?
Дело в том, что к Гаусману местная администрация относилась с какой-то непонятной злобой. Он вызывал в них, как юрист, какую-то боязнь, так как в сношениях с ними нередко, опираясь на существовавшие законы, умел доказывать неправильность в их действиях по отношению к ссыльным.
- Покажем мы этому законнику! говорил полицейский надзиратель Олесов.
Городовой показал на Гаусмана не потому, что видел его стрелявшим, а потому, что ему было приказано показать на "черную бороду".
Впрочем, допускаю здесь и другую, менее преступную ошибку. Может быть, этот городовой знал в лицо убитого Пика, в резких чертах походившего на Гаусмана, и зная, со слов солдат или по указанию полицейских властей, что "человек с черной бородой" стрелял, - он указал на Гаусмана.
Как бы то ни было, сейчас же после очной ставки мы написали заявление о том, что мы все ручаемся в том, что Гаусман не стрелял, что у него в руках не было оружия, и немедленно подали его судебной комиссии.
Другие свидетели ни на кого не указали, кроме офицера Карамзина, который на вопрос, может ли он указать, кто в него стрелял, заявил, указывая на Зотова:
- Разве можно забыть эти глаза!
Правда, таких глаз, горящих красными угольями, забыть нельзя. Вот уже 30 лет прошло со времени описываемого события, а я как будто сейчас помню этот момент, когда я, случайно обернувшись, увидал стоящего на диване Зотова с револьвером в вытянутой руке, целящегося в стоявшего передо мной офицера Карамзина. Глаза Зотова были страшны. Они действительно горели, как зловещие огни.
Следствие было закончено. Вслед за тем начался судебный процесс. Это было нечто такое, что мы назвали "Шемякиным судом".
Судебное следствие велось упрощенным порядком.
В больнице, против тюрьмы, одну палату освободили от коек, перегородили ее на две неравные половины. В решетке вырезали два небольших окошечка, как в конторе. За решеткой столики для судей - "аудиторов" и председателя "презуса". Суд этот, называвшийся "Военно-Судной Комиссией по законам Екатерины 2-ой", собравшийся в последний раз в истории, состоял из пяти человек: презуса, трех аудиторов и секретаря. Все, кроме последнего, были офицеры, назначенные из местных команд, а один из них был начальником исправительной роты. Все - люди невежественные, но это и неважно, ибо они собственно не судили, а только исполняли заранее данный приказ "примерно наказать".
Судебная сессия открылась. Нас под конвоем вывели в залу, а Когана-Бернштейна принесли на кровати. Двойной ряд конвойных с винтовками нас тесно окружал. Мы стояли, скамей не было.
Вслед за нами за решетку через другую дверь вошли судьи и уселись.
По очереди нас подзывали к окошечкам, предлагали один и тот же вопрос:
- Признаете ли себя виновным в участии в вооруженном восстании 22-го марта? - и получали однообразный ответ:
- Нет, не признаю.
Затем давали подписать бумажку, где этот допрос был записан, и уводили в тюрьму.
Во второй раз нас вызвали для выслушания обвинительного акта.
В нем рассказана была история бойни с таким расчетом, чтобы обвинить нас в заранее обдуманном и подготовленном восстании, затем указаны три лица - Н. Зотов, А. Гаусман и Л. М. Коган-Бернштейн - как стрелявшие.
На основании показаний офицера, полицейского и других чиновников, устанавливалась наша виновность в вооруженном восстании, вследствие чего и постановлено судить нас по законам военного времени с наложением наказания по 279 статье военно-уголовного устава.
После прочтения обвинительного акта презус заявил:
- Кто желает сделать заявление по поводу выслушанной записки?
