— Да. Помню.
Едва ли Иван читал Леонова. Он древних авторов любил читать. Фукидида.
Мы вышли на тракт, стали у обочины, и фары щупали нас, шарахались в сторону, за поворот.
Седьмым оказался «козел» с брезентовым верхом, на каких ездило начальство, геофизики и пограничные офицеры. Мы выскочили на середину тракта и замахали руками. Мы кричали какие-то несуразные слова.
Машина остановилась. Из нее вышел ответственный секретарь областного союза писателей Таганаев. Мы сразу узнали его, стали похлопывать по плечам и называть Кешей. Мы были давно лишены этого маленького, невинного удовольствия.
— Ну, как там мой сборник? — начал с главного Иван. Он сделал из своих бровей толстую букву «Л», как ее пишут на эмблеме сборной команды города Ленинграда.
А я повел себя политично. Моя политичность сама собой развилась за годы общения с ответственными секретарями (уже года два). Я не стал спрашивать про главы моего романа, сданные в областной альманах. Роман еще не закончен, но пора выходить к читателю. И надо жить. Мне очень хотелось выйти с главами в областном альманахе. Главы сюжетно самостоятельны, актуальны по теме. Но я сказал:
— Пойдем, Кеша, выпьем.
И мы потащили ответсекретаря к домику с желтой вывеской «Дорожный мастер». Но тут отворилась задняя дверца машины, вышла наружу женщина. Она была молодая, кажется, красивая, в долгополой алтайской шубе буньего меха — есть такие бараны в горах, буны. Шуба с чужого плеча, в дорогу дали. Мы отпустили секретаря и вцепились в женщину. Я пропел ей в правое ухо:
— Семе-е-рочка!
Иван сказал ей в левое ухо:
— Вы приехали очень кстати. Мы вас ждали.
Женщина глянула на меня, на Ивана, опять на меня. Сказала:
— Да ну? Как интересно!
Оказалось, она из центрального радио. Приехала в горную страну поделиться опытом. Или, наоборот, позаимствовать опыт. Таганаев сопровождал ее в поездке.
…Шофера мы увели ночевать к соседу — леснику.
Мы сняли с женщины шубу, под шубой еще было московское пальтецо. Мягонькое. Когда я вешал его на гвоздь, я его стиснул и поскрипел зубами, будто это подстреленный заяц. Жестокий человек. Нежный человек. Я знал, какие большие преимущества у Ивана в сравнении со мной. Он уже вытаскивал из-под кровати гитару.
Мы сняли с женщины валенки. В них были заправлены брючки. Шерстяной свитерок был тесен ровно настолько, насколько нужно.
Женщина была рыжая. Хорошо, что рыжая, с маленьким табунком бледных веснушек на переносье, с блестящими с мороза в тепле и от необыкновенности обстановки глазами. Наверное, было бы так же хорошо, если бы радиоженщина оказалась брюнеткой или шатенкой. Но рыжая — именно то, что надо: единственная, семерочка!
Ответственный секретарь притомился в дороге, он был немолод и нездоров. Он выпил, закусил зайцем, выпил еще, закусил рябчиком. Уж мы его угостили! Мы его положили под нашу медвежью шкуру.
Женщина взглядывала на нас, а мы старались. Она говорила:
— Ой, какие вы. Что же вы едите? Как здорово все!
Ее звали Екатерина Петровна. Хорошо, что мы стерпели, не выпили спирт. Он очень нам пригодился. После спирта я стал звать ночную гостью просто Катюхой. Я стал прикасаться к ней руками. Потом прижался щекой к ее горячей женской щеке, и мне захотелось заплакать над своей жизнью. Я видел, как она смотрела на Ивана. За время нашей совместной жизни с Иваном я научился замечать это первым и ни разу не ошибся.
Иван свел брови в эмблему сборной команды города Ленинграда. Природа не обидела Ивана бровями. Он поставил локти на колени и вцепился пальцами в курчавые виски, которые уже слегка поседели от напряженной внутренней жизни. Он мог сидеть так долго. Я-то знал Ивана. Екатерина Петровна трижды спросила: «Что с вашим приятелем?» Она смотрела на него особенно, не так, как на меня. Все они смотрели и все спрашивали, будто я им обязан объяснять таинственную личность Ивана.
Я начинал злиться. Я бы сдержался, но женщина посмотрела вдруг на меня так, как она смотрела на Ивана. Зачем ей было смотреть на меня? Я не мог ей поверить. Но глаза мои перестали видеть предметы, словно их застило дымом, будто я сжег в одну затяжку целую сигаретину «Бокс». Я сказал:
