Автомашина остановилась перед зданием, похожим на казарму. Признательной улыбкой юноши дали понять шоферу, что восхищаются его мастерской ездой, но лицо шофера осталось равнодушным. Полицейский провел чехов наверх, в пустую канцелярию, а сам ушел.
— Дунай, — кивнул Вацлав в сторону окна, за которым в послеполуденном солнце ослепительно блестела широкая излучина реки.
Гонзик в волнении прижал нос к оконному стеклу. Когда-то, еще перед оккупацией, его класс поехал на экскурсию в Девин. Ребята должны были плыть на пароходе по Дунаю.
У матери Гонзы не было денег. Как он тогда наревелся! В неукротимом приступе ярости он треснул камнем соседского петуха, а потом удрал в лес и вернулся уже затемно, чтобы не видеть, как хромает несчастный петух…
Водная гладь Дуная серебристо сверкала, теряясь где-то вдали за откосом холма. Гонзик стер кружочек на стекле, запотевшем от его дыхания, и подумал: он пойдет к Дунаю, поедет пароходом куда захочет в десять раз дальше, чем ездили его одноклассники. Гонзик даже закрыл глаза от счастья. Ему чудился аромат необозримых далей, поэзия неведомого.
Вошел пожилой человек в расстегнутой униформе. Ежик седеющих волос над наморщенным лбом придавал ему добродушный вид. На худощавом лице Вацлава отразилось душевное облегчение и умиление, какое бывает у людей, когда после долгой и опасной дороги по неприятельской территории они добираются до своих. Однако серые глаза полицейского комиссара этого не видели: они впились в документы трех перебежчиков.
— Ну-с, так что же? — поднял голову офицер. — Воровство, афера, убийство?
— Вацлав побледнел, гордо выпрямился, встал чуть ли не по стойке «смирно»:
— Мы политические…
— Ach so![3] — Мясистая рука погладила ежик надо лбом. — Давно состоите в коммунистической партии?
Вацлав от изумления сглотнул слюну.
— Herr Kommandant[4], ради бога, как вы могли подумать? Ведь мы эмигрировали от коммунистов.
Круглое лицо чиновника растянулось в довольной улыбке, словно ему удалось остроумно пошутить. Он роздал чехам анкеты для беженцев. Парни засели в углу за столиком. Вацлав переводил, а Ярда и Гонзик пыхтели над ответами.
Полоса солнечных лучей передвигалась по затоптанному ковру, перебралась на стену, а потом и совсем исчезла.
— У нас с утра во рту маковой росинки не было, — вдруг громко сказал Ярда и локтем толкнул Вацлава. — Переведи ему и скажи, что мы явились сюда не за тем, чтобы околевать с голоду.
Вацлав заколебался. Тогда Ярда отпихнул его.
— Есть, essen… — Он два раза выразительно ткнул указательным пальцем в открытый рот.
— Вы получите ужин, господа. Все зависит от вас — чем скорее управимся, тем лучше.
Офицер нажал кнопку звонка. Вошла некрасивая машинистка в блузке с пышными рукавами и безвкусно отделанной вязаной жилетке. Шелковые чулки у нее были во многих местах заштопаны. Полицейский удобно откинулся на спинку кресла.
— Рассказывайте сначала сами: об армии, о коммунистической партии, о тяжелой промышленности, о настроениях населения…
Вацлав нервно расстегнул воротник сорочки.
— Мои приятели слишком многого вам не скажут. Один — автомеханик, а другой — недоучившийся наборщик. В политике они не разбираются.
Полицейский чиновник постучал карандашом по столу.
— Так говорите вы!
Вацлав сжал кулаки так, что хрустнули косточки. Он оглянулся на своих товарищей, вытер ладонью лоб и откашлялся.
— Видите ли, я полагаю, что международное право убежища не связано с допросом, который находится… в явном противоречии…
Комиссар медленно положил руки на стол.
— Вам должно быть ясно: вы хотите получить ужин и вообще двинуться отсюда куда-нибудь дальше. Отказ от информации заставит нас думать, что вы лояльны по отношению к коммунистическому режиму в Чехословакии.
Вацлав выпрямился на стуле.
— Дело не в лояльности. Речь идет… о человеческом достоинстве…
Человек за столом изумленно поднял брови и вдруг рассмеялся. С минуту он хохотал так, что у него тряслась обвислая кожа под глазами. Даже некрасивая женщина за пишущей машинкой фыркнула. Нахохотавшись, следователь отрезал кончик тонкой длинной сигары и закурил.
— Diese Tschechen
