— Мухи, — указал на пол Худ. — Они еще не успели сдохнуть.
Так что даже и не три дня. Вполне возможно, что эту перегородку сделали вчера.
«Интересно, чем они занимались в этой комнате? — Он посмотрел на грека, тоже вошедшего в комнатушку. Бледное, напряженное лицо, черные, озабоченно бегающие глаза. — А ведь это, — неожиданно для себя понял Худ, — очень умный человек. И вряд ли мы сумеем что-нибудь у него узнать». В дальнем конце комнаты полицейские фонари высветили стеллаж, пустые полки, сколоченные из грубых некрашеных досок.
Худ подошел к стеллажу.
— Хорошо, — хрипло сказал грек и судорожно сглотнул. — Я признаюсь, мы хранили здесь самогон. А потом мы испугались. Ведь вы, центаврианцы... — Во взгляде, которым он обвел их, стоял страх. — Вы совсем не такие, как наше местное начальство. Их мы знаем, и они нас понимают. Вы же — до вас разве доберешься. А на жизнь надо зарабатывать.
Грек раскинул руки в мольбе и отчаянии, но Худ смотрел не на него. Из-за стеллажа что-то торчало, высовывалось едва-едва, можно было и вообще не заметить. Какая-то бумага, завалившаяся туда, почти скрывшаяся из виду. Взяв бумагу за угол, Худ осторожно ее вытащил — и скорее почувствовал, чем увидел, что грек содрогнулся.
Это был портрет. Грузный мужчина средних лет, жирный, обвисший подбородок, покрытый черной многодневной щетиной, застывшие в наглой, вызывающей усмешке губы. Высокий, одетый в какую-то полувоенную форму. Когда-то этот портрет висел на стене, люди приходили сюда, смотрели на него, отдавали ему дань уважения. Худ знал, кто это. Бенни Цемоли в расцвете своей политической карьеры. Вождь, хмуро взиравший на своих собиравшихся здесь последователей. Вот он, значит, какой.
Неудивительно, что «Тайме» так переполошилась.
— Вы знаете, кто это такой? — спросил Худ хозяина лавки, повернув к нему портрет. — Отвечайте. — Нет, нет. — Большим красным платком грек вытер с лица неожиданно выступивший пот. — Не имею представления.
Он лгал, и довольно неумело.
— Вы последователь Цемоли, так ведь? — спросил Худ.
Грек молчал.
— Заберите его, — повернулся Худ к капитану. — И можно возвращаться.
С портретом в руке он вышел из комнаты.
«Значит, статьи „Тайме" не фантазия, — думал Худ, глядя на лежащий перед ним портрет. — Теперь мы знаем правду, Бенни Цемоли — реальная личность, а двадцать четыре часа назад вот это его изображение висело на стене, у всех на виду. И висело бы до сих пор, не появись на сцене ЦКОГ. Мы их спугнули. Людям Земли есть что от нас скрывать, и они это понимают, они принимают свои меры, быстро и эффективно, и нам очень повезет, если мы сможем...»
— Так, значит, у них и вправду был сборный пункт на Бликмен-стрит, — прервала его мысли Джоан. — Газета не ошибалась.
— Да, — кивнул Худ.
— А где теперь этот человек? «Хотел бы я знать», — подумал Худ.
— Дитрих уже видел эту картинку?
— Пока нет, — ответил Худ.
— Начало войны лежит на его совести, — сказала Джоан, — и Дитрих обязательно это узнает.
— Эта вина, — вздохнул Худ, — не может лежать ни на каком одном человеке. — Но его роль была существенна, — настаивала Джоан. — Именно поэтому они прикладывают столько усилий, чтобы скрыть любые следы его существования.
Худ молча кивнул.
— Если бы не «Тайме», — продолжала Джоан, — разве могли бы мы догадаться, что была когда-то такая политическая фигура — Бенни Цемоли? Мы многим обязаны этой газете. Они забыли про нее, а может — не сумели до нее добраться. Возможно, так вышло из-за спешки, они никак не могли продумать абсолютно все, даже за десять лет. Трудно, вероятно, уничтожить все, связанное с политическим движением всепланетного масштаба, особенно если вождь этого движения сумел — в самом конце — захватить абсолютную власть.
— Не трудно, а невозможно, — возразил Худ: «Спешное заколачивание пустого склада на задах продуктового магазина, принадлежащего какому-то греку... и этого хватило, чтобы мы узнали то, что хотели узнать. Теперь люди Дитриха сделают все остальное. Если Цемоли жив, они найдут его в конце концов. А если он умер — их будет очень трудно убедить в этом, насколько я знаю Дитриха. Тогда они никогда не оставят свои розыски».
