Он скептически оглядел Кторова.
— Ну, пойдем к нам, помозгуем маленько?
Кабинет у Гнатюка был небольшой, и сразу чувствовалось, что в нем много курят. Табачный запах был устойчивым, казалось, что он пропитал обои, обшивку громоздкого черного кожаного дивана, въелся в пестренькую обивку стульев, выстроившихся у длинного стола, покрытого зеленым канцелярским сукном.
— Садись, — махнул рукой Гнатюк. — Я сейчас.
Отсутствовал он недолго, вернулся с пачкой тощеньких папок под мышкой, отпер громоздкий сейф и засунул папки туда.
— Ну, браток, — сказал он. — Митьку юродивого начальник приказал на всякий случай в камеру засунуть. Кукует, гаденыш! Есть какие-нибудь соображения?
— Соображение одно. Надо брать этого трактирщика за пищик и колоть. Может, и не откажется, — задумчиво сказал Кторов. — Коллекция-то у него и в самом деле богатая.
— Думаешь, на том его и сломали? — Гнатюк пожевал кончик самокрутки, сморщился. — Может быть, может быть… Только шатко все это, сомнительно, товарищ Кторов.
— А у тебя есть другие варианты?
Начоперотдела посидел еще немного, потом решительно закурил, делая несколько жадных затяжек. Встал, доставая из кобуры наган, крутанул барабан, проверяя все ли гнезда полны, и сунул его обратно:
— Так что мы сидим? — сказал он. — Пошли!
— Трактирщик смотрел на Кторова с упреком.
— Я о вас думал лучше, — он покачал головой, словно упрекал себя в излишне хорошем мнении, которое ошибочно составил о Кторове.
— Хватит разговоров, — оборвал его Гнатюк. — Хватит разговоров. Так за разговорами вся жизнь пройдет. Нет у нас времени на разговоры, гражданин Сунжиков-Марлинский.
— Хотите, пластинку поставлю? — спросил трактирщик. — Честно говоря, даже не представляю, чем моя скромная персона могла привлечь внимание грозных органов.
Он завозился, перебирая тонкими длинными пальцами грампластинки.
— Петр Лещенко — душевный есть, — сказал он, не поднимая головы. — Дивные песенки Изы Кремер.
— Ты нам Александра Кумка поставь, — тяжело сказал лукоморский чекист. — Очень мне его песенки послушать хочется. Нет у тебя его пластинок? Тогда сам спой.
Трактирщик подержал в восковых пальцах черный диск пластинки, бережно уложил обратно в конверт. Пальцы его дрожали.
— Погоди, Паша, — сказал Антон Кторов. — Не дави на человека.
Взял одну из пластинок, посмотрел на этикетку. Хорошая оказалась пластинка — Надежда Плевицкая на ней записана была, «курский соловей», надежда русского вокала. Трактирщик с тревогой следил за пластинкой.
— Осторожнее, — попросил он. — Это ведь редкость теперь, кто знает, жива ли она, споет ли еще нам?
— И я про то же, — сказал Кторов, досадуя на себя. Неправильно он себя вел, нехорошо. Чувство было такое, что он сейчас ребенка обижал. — Я ведь ее и уронить могу. Случайно, а?
Трактирщик потянулся к нему, но остановился. По скулам его ходили желваки.
— Все вы одинаковые, — печально и тоскливо сказал трактирщик.
— Белые, красные, зеленые — у вас у всех одно на уме. Это же искусство, молодой человек. Жизнь коротка, а искусство вечно. Отдайте пластинку.
— А это, дружок, как сам петь будешь, — весело объяснил Гнатюк.
— Я ведь человек простой, мне все эти Вертинские, Кремеры да Лещенки по… Мне истина нужна, истина, господин Сунжиков-Марлинский. Как связь с атаманом держишь?
— Через юродивого, — сказал трактирщик. — Пишу записку, он относит. — И повернулся к Антону. — Вы не подумайте, я всю жизнь пытался быть вне политики. Не зря говорят, что благими намерениями дорога в ад вымощена. Пластинки — мой грех, это моя страсть, а когда приходят и требуют услуг, угрожая перебить все, чем я жил долгие годы… Слаб я, слаб, нет у меня сил противиться чужой воле.
Когда тебе говорят, что уничтожат твою жизнь… нет, не убьют, это слишком уж просто.
— Времени нет, — сказал Кторов. — Если этим можно уменьшить количество смертей…
Трактирщик ожег его взглядом.
— Скажите это русалам, — посоветовал он. — Скажите это всем тем, кто попал в проклятые жернова.
Кторов почувствовал смущение.
— Пропагандист, — вмешался Гнатюк. — Вот из-за таких люди и гибнут. Пора, Сунжиков, выбирать, на чьей вы стороне.