— Конечно, безобразие. Я вас отлично понимаю, — на всякий случай поспешил согласиться Освальд, туго соображая, почему при схватках у роженицы надо отправлять посыльного не к повитухе, а в магистрат.
— Это больше, чем нерасторопность! Это преступление! Если мой сын умрет, я добьюсь, чтобы негодяя не просто высекли плетьми! Его уволят! Без выходного пособия! И больше никто, никогда, ни за что не возьмет этого убийцу…
С грохотом распахнулась входная дверь. Дернулось в испуге, едва не погаснув, пламя оплывших свечей. В облаке морозного пара с улицы буквально влетел человек: без шапки, плащ бьется по ветру. Волосы смерзлись сосульками, лицо пунцовое от быстрого бега, изо рта с шумом вырывается тяжелое дыхание загнанного зверя. На груди посыльного болталась бляха служащего магистрата, а в руках он судорожно сжимал плоскую кожаную суму.
— Где вас черти носили, Паннекук?! — в вопле Троствейка, несмотря на ярость, слышалось явное облегчение. — Где вы шлялись целый день?!
— С-с-сегодня н-н-не моя оч-ч-чередь! — с трудом прохрипел служащий, пытаясь отдышаться. — К вам отп-п-п-равился Олле. Олле кх- кх- кх- Колтхоф!
— Потом расскажете! — сменил гнев на милость содержатель «Приюта добродетели». — Время не ждет. Грамота, надеюсь, при вас?
— Д-д-д-да…
— Давайте ее скорее сюда! Вот свечи, цветной воск…
Он помог Паннекуку извлечь из сумы свернутый в трубку пергамент со шнурком и коробочку с печатью. Укрепив грамоту на заблаговременно вбитом гвозде, схватил блюдце из бронзы, где лежал комочек воска, и вместе со служащим принялся разогревать воск над пламенем свечи.
— Олле спешил к в-в-вам, но поскользнулся и сломал ногу. Г-г-головой ударился. Пока его нашли, отнесли к лекарю, п-п-пока он оч-ч-нулся, п-п-пока послали в магистрат, а от-т-туда — за мной… Я сп-п-пешил, как мог, гере Троствейк! Я… — бормотал Паннекук.
— Ладно, ладно, я не в обиде. Вы успели, вы торопились… Но поймите и меня! Я весь извелся! Целый день! С самого утра мой сын между жизнью и смертью… гости боятся зайти, поздравить!..
— Я вас чудесно понимаю, гере Троствейк…
В отличие от понятливого служащего, Освальд сидел дурак дураком. Умом они тронулись, эти двое? Или прямо сейчас, на глазах свидетеля, готовятся провести сатанинский обряд?! Правда, помимо свечей, воска и идиотской грамоты для вызова дьявола, как говорят сведущие люди, требуются кровавые жертвы, оскверненное распятие…
— Ф-фух, растаял. Давайте!
Троствейк, держа щипцами блюдце с жидким воском, на цыпочках подбежал к грамоте, расправил пергамент свободной рукой, а служащий магистрата извлек из футляра печать. Серебряной лопаточкой зачерпнул воска, ловко шлепнул горячую лепешку в нижний правый угол грамоты. Со стуком припечатал. Облегченно выдохнул. И сразу, словно в ответ, со второго этажа донесся требовательный крик.
Младенец хотел есть.
И завертелось! Воистину счастливый отец тащил слабо сопротивлявшегося Паннекука за стол, посыльный стеснительно отказывался, выпил кубок, выпил два и откланялся, насвистывая, как хозяин ни упрашивал остаться. Потом Троствейк умчался наверх — проведать жену с ребенком. Но только ван дер Гроот собрался, воспользовавшись отсутствием почтенного родителя, уединиться наконец в своей комнате — как гере Троствейк вернулся.
Освальд встал навстречу:
— Не сочтите праздным любопытством… я хотел бы спросить вас…
— Все, что угодно! — хозяин гостиницы лучился счастьем, как печка — жаром.
— В чем причины вашего волнения? Я же видел, вы просто места себе не находили. И так обрадовались, когда пришел служащий…
— Но он должен был прийти! Обязан! До полуночи. А на дворе стемнело, восьмой час… — в голосе Троствейка звенело искреннее недоумение: как можно не понимать таких простых вещей? Даже ребенку ясно…
— А грамота? Зачем она?
— Зачем?! Как это зачем? — на миг Освальду показалось, что собеседника хватит удар. — Это же пансион! От магистрата. Пансион моему сыну, до полного совершеннолетия!
— Но к чему такая спешка? Зашел бы служащий завтра, занес пансион… Что бы изменилось?
— Вы с ума сошли! — лицо хозяина гостиницы пошло багровыми пятнами. — Завтра? Как ребенок дожил бы до завтра без пансиона?!
