Он открыл глаза и только теперь заметил что-то вроде абриса. Сначала он толком не понял, что, собственно, привлекло его внимание: смутное, почти дробное ощущение чего-то знакомого. И почему-то он уже не мог просто пойти дальше, не выяснив прежде, что к чему. Подобрав выброшенную на песок толстую палку, он начал расковыривать сыпучий песок. Через некоторое время он остановился, вгляделся и принялся бешено разгребать песок, будто от этого зависела его жизнь.
Час спустя он выпрямился перед своей находкой, машинально сжимая забытую палку. Это была статуя. Большое черное пластмассовое изображение стилизованной мышиной головы с круглыми ушами. С задорной зубастой ухмылкой на изогнутых губах.
Тысячи лет исчезли, будто их никогда и не было.
Слейд упал на колени и неудержимо зарыдал. Наконец лег грудью на разбитую табличку, гласившую: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ ДИСНЕ…»
— Идиоты! — закричал Слейд в бесчувственное небо. — Вы все-таки добились своего!
Он лежал, уткнув лицо в песок, и плакал, как ребенок, а над его головой великая пластмассовая мышь улыбалась своей беспощадной улыбкой.
Перевела с английского Ирина ГУРОВА
Майкл Кэднэм
ОБИЛЬНАЯ ЖАБАМИ
У меня есть рот. У других есть глаза, красота, всякое очарование — а я получила рот. Лидия, моя красотка-сестрица, расхаживает вокруг и смотрит своими голубыми, как у младенца, глазами на небо, на птичек… смотрит круглыми глазами и млеет. Тупа, как моя левая сиська, но очаровательна, и когда облаченный в доспехи рыцарь слезает со своего боевого коня и заходит в тенек, нетрудно заметить, как он поворачивает голову, провожая Лидию, направившуюся к уткам.
Она лишь на это и годится; домашняя птица, вскормленная черствым хлебом и кукурузой; этой же смесью мы потчуем и гусей.
Когда гусенок подавится коркой, я думаю так: хоть куницам-то бедняжка не достанется. Ну а Лидия со слезами смотрит на дергающегося гусенка, набившего зоб сердцевиной початка; я же хохочу. Здесь за весь день ничего веселого не увидишь; только когда домашняя птица выкинет что-нибудь подобное.
Не знаю, что вы там успели подумать, но ладили мы с ней достаточно хорошо. Думать ни Лид, ни Ма не умели, и я думала за них. Выполняла всю работу и ходила за псами, о которых вы, наверное, слышали: глазища, как ведра, но лисицу выследят, беги она отсюда хоть до Содома. Я поступала так: мелких топила, гончих досыта кормила мясом, сучек в поре кормила, уварив в пасту послед и кровь течки. Они щенились до упора. А потом я рубила их топором, крошила на мелкие кусочки и скармливала псам. Придворные валили со всех сторон, нащупывая в своих карманах флорины. Иногда летом, к вечеру, мой фартук отягощало одно золото самой чистой чеканки — ни монетки серебра. Цену я поддерживала, уменьшая количество брехунов.
Однажды какой-то пес цапнул меня за лодыжку — чуть-чуть, но нога распухла. Мне пришлось остаться дома и следить за тем, как Лид тянет гусей и уток к пруду. Вид согревал сердце: вот она, моя невинная сестричка, сражается со своими милыми пичугами.
С помощью Ма я соорудила припарку и пристроила ее к охромевшей ноге.
А потом окликнула Лидию:
— Возьми ведра из козьих шкур и принеси воды из колодца, да не стой там на тропе, пялясь на парней. Словом, живо туда, живо обратно — и за шитье.
Лид мне поклонилась (а как иначе), и Ма поглядела на нас, как женщина, проклятая знанием и прошлого, и будущего. Нельзя сказать, чтобы она ненавидела жизнь, просто жесткое лицо ее производило подобное впечатление; и когда она входила в комнату, отважные мужчины почему-то отворачивались. Однако у нас с Ма есть чувство юмора — гранитное снаружи, но почти человеческое в сердце.
По правде сказать, я не без слабости: иногда и щенка поглажу или щенной суке кусочек дам из руки. Когда никто не видит. Я искренне признаюсь в своей нежности к Ма и Лид. Я не могу противиться этому теплому чувству.
В то ужасное утро Лид прибежала домой, пыхтя и задыхаясь, шнуровка на ее груди едва не лопалась. Сперва она даже не могла говорить.
Краснота уже сходила с укушенного места, и я попробовала примириться с действительностью.
