Серебристая дорога,
Ты зовешь меня куда?
Свечкой чисточетверговой
Над тобой горит звезда.
И вот что интересно. Хотя Есенин и читает и, не мешкая, публикует каждую из «орнаментичных» поэм, никто из сочувствующих ему литераторов: ни Иванов-Разумник, самый проницательный из «наставников», ни члены «крестьянской купницы», – и представить себе не могут, какое чудо рождается у них на глазах. Впрочем, Есенин на сей счет не откровенничает, а «таит тропу». («А там, за взгорьем смолым, иду, тропу тая»). Иногда, впрочем, не выдерживает, обижается. Ну как не обидеться, ежели Иванов-Разумник по-прежнему считает первым поэтом народной республики Россия Николая Клюева? Обидно. Досадно. До того досадно, что Сергей Александрович, прочитав статью Иванова-Разумника «Поэты и революция», решает объясниться с ним начистоту и не с глазу на глаз, а письменно: «Штемпель Ваш “первый глубинный народный поэт”, который Вы приложили к Клюеву… обязывает меня не появляться в третьих “Скифах”… Клюев, за исключением “Избяных песен”, которые я ценю и признаю, за последнее время сделался моим врагом. Я больше знаю его, чем Вы, и знаю, что заставило написать его “прекраснейшему” и “белый свет Сережа, с Китаврасом схожий”… То единство, которое Вы находите в нас, только кажущееся.
«Я яровчатый стих» и «Приложитесь ко мне, братия» противно моему нутру, которое хочет выплеснуться из тела и прокусить чрево небу, чтоб сдвинуть не только государя Николая на овин… В моем посвящении Клюеву, я назвал его середним братом… Значение среднего в “Коньке-горбунке”, да и во всех почти русских сказках, – “и так, и сяк”.
Поэтому я и сказал: “Он весь в резьбе молвы”, то есть в пересказе сказанных. Только изограф, но не открыватель. А я “сшибаю камнем месяц”… Говорю Вам это не из ущемления “первенством”… а из истинной обиды за Слово, которое не золотится, а проклевывается из сердца самого себя птенцом… И “Преображение” мое, посвященное Вам, поэтому будет напечатано в другом месте».
Впрочем, и гневался, и обижался Есенин недолго. Хотя «Преображение» впервые опубликовано не в третьем выпуске сборника «Скифы» (он не состоялся), однако ж и не в другом, а в том самом месте, где Иванов-Разумник отвечал за литературную часть, – в газете «Знамя труда» и повторно в журнале, тоже эсеровском, «Наш путь» в апреле 1918 года. И разумеется, с посвящением Иванову-Разумнику. Наставник, человек умный, поступил по-чеховски. Хорошее воспитание не в том, чтобы не пролить соус на скатерть, а в том, чтобы не заметить, что кто-то его пролил. Впрочем, Есенин уже раскаивается, что погорячился, и, чтобы повиниться, под новый 1918 год отправляется в Царское Село, где жил в то время Иванов-Разумник, с поздравлениями. Пусть они по-разному относятся к стихам Клюева, пусть Разумник Васильевич не видит разницы между «изографом» и «открывателем», пусть не понимает, почему нутру Есенина противно выражение: «Приложитесь ко мне, братия». Пусть! Главное – другое, и про это другое Есенин написал еще летом, в письме к заочному другу поэту Александру Ширяевцу: «…Есть…один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя… это Разумник Иванов. Натура его глубокая и твердая, мыслью он прожжен, и вот у него-то я сам, Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя». Вот что, оказывается, главное. Наставник, оказывается, помогал поэту зажигаться об себя. Клюев, хитрый умник, знал, что художник, особенно молодой, может быть так же отличен от себя, как и от других, и потому подминал под себя. А Разумник, наоборот, прояснивал его настоящее Я. Что до прожженности мыслью, так ведь и с Есениным такое случалось. Когда-то он даже писал Грише Панфилову: «Я был сплошная идея». К тому же Разумник, хотя и привел своих левых эсеров в дни Октября в Смольный, но, как и Есенин, в сугубо партийной, то есть политической работе активно не участвует. Строг, это да, зато печатает все, что приносит Есенин, и платит по высшей ставке. И дело тут не в деньгах, а в самоощущении. Его строчка стоит столько же, сколько строка Блока! А это поважнее, чем мнение, высказанное в критической статье…
