Утаив и от милой Зои, и от ее простодушного и хлопотливого отца истинную причину своего плохого настроения, с Клюевым, как помирились – а помирились они чуть ли не на второй день после ссоры в Царском Селе, – Сергей был откровеннее, чем с Ясинскими. Но Николай Алексеевич на этот раз его недовольства поведением «нобилей», им же, Клюевым, и спровоцированное, не разделил. Не до нас, мол, Анне Андревне: отца в августе схоронила и сама больна. А от Гумилева какая защита? Навсегда холостой. А тут еще и любовь-разлука. Ее, красавицу, весной с сыночком Василья Анрепа, думца, видели и в ресторане, и на вокзале. В Англии господин хороший обосновался, а как война началась, заявился, в Галиции, в самом пекле, воевал, но, чую, навоевался, между Питером и Лондоном курсирует, англичане порох обещались поставлять, а где тот порох сейчас – никто не ведает. Но этот, Анреп, разыщет. Под водой, в болоте, а разыщет. Вот только проку все едино не будет: порох найдем – пушки потеряем, пушки найдутся – пушкари разбегутся. Одна у тебя должна быть забота, голубь: как жизнь свою, для России бесценную, уберечь. А на Анну Андревну не гневись, в церкви будешь, свечку поставь. Чахотка в ихнем семействе наследственная…
Под новый 1916 год в пышном доме графа Зубова состоялся парад знаменитостей – каждой твари по паре; и, описывая его, Георгий Иванов не насочинял, как обычно, с три короба. Есенин и Клюев на том пиру действительно были и мед-пиво пили. Жавороночек поначалу упирался: ежели большой сбор, то и герой войны явится. Явится-распавлинится. Николай успокоил: Гумилевых не будет, решили ехать в тверское свое имение. Имение – громко сказано, так, вроде хутора, сад да часть дома. Во второй половине – сестрица Анны Ивановны, свекрови Ахматовой. С чадами и домочадцами. Только вряд ли Николай Степанович в тверской глуши задержится, у него в Питере очередная зазноба: все сплетники в курсе, а супруга в неведении.
Сразу после Нового года Клюев и Есенин, как уже сообщалось, укатили в Москву, на гастроли, вернулись лишь 23 января. До выхода «Радуницы» оставалась неделя, и все эти семь дней Сергей Александрович ходил сам не свой: а вдруг? К счастью, у господина Аверьянова слово с делом не расходилось. 1 февраля 1916 года Есенин сам, у Николая болели зубы, привозит на лихаче на Фонтанную, 149, шестьдесят экземпляров «Радуницы» и весь месяц, предоставив апостолу хлопоты по добыванию «некоторых льгот» (с помощью загипнотизированного им Ломана), занимается тем, что «раскручивает» радужную свою радость. Тираж сборника (три тысячи экземпляров, по тем временам огромный, почти северянинский!) расходился плохо, меценат-благодетель хмурился, но издательские убытки не смущали счастливого автора. Книга, дававшая ему бессрочный пропуск на поэтический Олимп, была у него в руках, и он бросился одаривать «Радуницей» всех, кого уважал за талант: Горького, Алексея Толстого, Леонида Андреева, Евгения Замятина. (Сохранилось 23 дарственных на первом издании «Радуницы»!)
Еще прошлой весной, в марте, Городецкий отвез Есенина к своему парикмахеру, и тот сделал «рязанскому парню» стильную короткую стрижку. Осенью, по настоянию Клюева, Есенин снова отрастил волосы и к февралю был в желтоватых кудрях. Под «Радуницу» и кудри, заботясь об общем «климатическом стиле», последний Лель сменил, и форму одежды для визитов, благо заказанная в Москве костюмерия была сшита-сметана не на белую нитку. Вот каким запомнил Есенина (в пору выхода «Радуницы») маленький сын полковника Ломана: «…Клюев был не один. С ним пришел молодой кудрявый блондин в канареечного цвета рубахе и русских цветных сапогах на высоченном каблуке. Я на него глянул, и мне показалось, что этот парень похож на Ивана-царевича, словно он только сошел с серого волка…» В квартире Ломана в образе Ивана-царевича Есенин появился в конце января, но, судя по воспоминаниям Городецкого, в том же сказочном обличье щеголял он и в начале апреля: «Угар войны проходил, в Питере становилось душно, и я уехал в турецкую Армению на фронт. В самый момент отъезда, когда я уже собрал вещи, вошли Есенин и Клюев… свидание было недолгим. Самое неприятное впечатление осталось у меня от этой встречи. Оба поэта были в шикарных поддевках со старинными крестами на груди, очень франтоватые и самодовольные. Все же я им обрадовался, мы расцеловались и, после медоточивых слов Клюева, попрощались. Как оказалось, надолго».
