И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
Опустив голову, Есенин искоса наблюдал за Анной Андреевной. Худое, горбоносое лицо было плотно захлопнутым, но он готов был поклясться, что прочитанное Гумилевым супруга воина слышит впервые. Наблюдал он и за Клюевым и тоже угадал вопрос, какой Николай чуть было не задал автору: продолжит ли «Биржевка» публиковать и в новом году его корреспонденции с театра военных действий, то бишь «Записки кавалериста»? Угадал потому, что тот же вопрос чуть было не слетел и с его языка. Накануне, у Ясинских, Есенин прочитал все шестнадцать выпусков «Биржевых ведомостей», где «Записки» были опубликованы. (Зоя Иеронимовна обожала Гумилева и аккуратно собирала все его публикации.)
Молчание становилось неловким. К счастью, в гостиную вошла старшая хозяйка и пригласила гостей к столу. Несмотря на «отсутствие еды в городе», рождественский стол на Малой, 63, был если и не по-довоенному изобилен, то все же домовит и наряден. А главное – в столовой было тепло. Анна Андреевна скинула теплую шаль (под серым деревенской вязки платком оказался другой – шелковый, розовый) и чудесным образом преобразилась. Похорошела, помолодела, утратила «царственность», стала почти похожей на «красивую солдатку», и Есенин вспомнил ее стихи – их твердил Каннегисер, когда бродили с ним летом по Рязанщине, по проложенным богомолками монастырским тропам:
Та к я, Господь, простерта ниц:
Коснется ли огонь небесный
Моих сомкнувшихся ресниц
И немоты моей чудесной.
«Аня, – сказала Анна Ивановна, – положи юному гостю варенья, он слишком стесняется». Анна Андреевна ласково улыбнулась и выпростала из-под розового платка высоко обнаженные руки. Улыбка ее не красила, но руки были удивительные – гибкие, протяжные, а жест – лебединым. Розовый шелк, задержавшийся на сгибе локтя, повис, будто подстреленное крыло… Варенье оказалось брусничным. С тех пор как умерла бабка Наталья, такого вкусного ее баловень уже не пробовал. Есенин разнежился, а главное, согрелся: во всех петербургских квартирах отчаянно экономили дрова. Но Клюев уже поднялся, уже объяснял Гумилеву, что им еще надо заглянуть к Иванову-Разумнику. Их не удерживали, отпустили с явным облегчением, однако ж и не с пустыми руками. Анна Андреевна вынесла в прихожую оттиски из журнала «Аполлон» с поэмой «У самого моря», Гумилев подписал каждому по экземпляру «Чужого неба». На перекрестке у вокзала Есенин и Клюев расстались, предварительно сильно рассорившись. Идти к Иванову-Разумнику Сергей наотрез отказался. И все из-за того жлобского письма: по нездоровости, должон. И все ты, советчик хренов! Клюев вцепился в его шарф, Есенин рванулся и побежал к вокзалу. Пока добирался до Ясинских – путь был неблизкий, – замерз, как дворняга. Зоя потащила его на кухню, плита уже прогорела, но из духовки еще тянуло сухим и вкусным теплом. Ей не терпелось услышать новости из Царского – как встретили, что говорил Николай Степанович, но Есенин ничего толком рассказать не смог. «Вернувшись от Ахматовой, – вспоминала она впоследствии, – Есенин был грустным, заминал разговор, когда спрашивали о поездке, которой он так ждал. Потом у него вырвалось:
– Она совсем не такая, какой представлялась мне по стихам.
Он так и не смог объяснить нам, чем же не понравилась ему Анна Ахматова, принявшая его ласково и гостеприимно. Он не сказал определенно, но как будто жалел, что поехал к ней».
У себя дома Анна Андреевна и впрямь оказалась другой, не такой, как представлялось. Усталая, зябкая женщина, которую только что забрали из туберкулезного санатория (курс лечения оплачен на месяц вперед, но больная упросила мужа: «Увези меня умирать-то хоть…») И все-таки, думается, вернулся Есенин из Царского растерянным и подавленным не только потому, что очаровавшая его королева при ближайшем рассмотрении, в домашней обстановке оказалась и не красивой, и не эффектной. Про это сказать просто. А вот как, какими словами расскажешь про запах? Запах и в этом вроде бы совсем не богатом доме был тот же, что и в квартире Блока: снисходительно-дворянский. Есенин его учуял, едва переступил порог… Неужто прав олонецкий ясновидец? «Я холодею от воспоминаний о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики»… Вот хотя бы дарственные на врученных при прощании стихах. В поезде Есенин их прочел. Гумилев и Ахматова, не сговариваясь, сделали одну и ту же дежурную надпись: «Память встречи». Это ли не доказательство снисходительно-небрежного, сверху вниз отношения? После визита в Царское даже подчеркнутая учтивость Блока стала казаться ему оскорбительной. Ну ладно при первой встрече, в марте, когда свалился как снег на голову – незваный гость хуже татарина. Но ведь и потом, когда приходили с Клюевым, в октябре? Их – слушал, кивал, переспрашивал, а про свое – ни-ни. Пять часов просидели, а что о хозяине узнали? Ничего не узнали…
