Но почему я говорю о Мариенгофе? Ведь под письмом пять подписей? А потому, что так считал Есенин, уверенный, что ни Рюрик Ивнев, ни Николай Эрдман мерзопакостного текста не видели. Что касается Шершеневича, то письмо в «Новый зритель», он, видимо, все-таки подписал, а вот в то, что его подпись стояла и под заявлением в газету «Известия», не очень верится. Вот как освещен пресловутый (антисемитский) инцидент в его «Литературных воспоминаниях»: «Позднейшие годы, годы ссоры с Мариенгофом и годы пьянств, ознаменовались поисками новых дружб. Есенин бросался то к одному, то к другому поэту. Появились всякие Иваны Приблудные и другие. Они пили за счет Есенина, подзуживали его к скандалам, а потом отходили в сторону и отмежевывались. Так было с известным и глупым скандалом с юдофобскими выкриками, хотя Есенин ни до, ни после этого не был юдофобом. Но навинтить его пьяного можно было на что угодно. Он знал цену “друзьям”, но быть без войска, даже предающего своего вождя на каждом шагу, ему было невмоготу. Для того чтобы быть первым, нужно рядом иметь прикидывающихся вторыми».
Наверное, Шершеневич и под пыткою бы не признался, что под «друзьями» в кавычках подразумевает не только «всяких Приблудных», но и Мариенгофа. Между тем среди «всяких» не было ни одного поэта, который бы только прикидывался вторым. А вот Мариенгоф действительно прикидывался. И очень долго, и очень искусно. Хотя конечно же считал себя поэтом первого, элитного ряда. Пить за счет Есенина он не пил, потому что вообще не пил, а вот все остальное… Даром, что ли, Александр Никитич Есенин, понаблюдав в течение нескольких дней за приятелем сына, вернувшись в деревню, доложил жене: «Кормится он возле нашего Сергея»? И по части причастия к «пьяным юдофобским выкрикам» за милым Толей грешок есть. А как иначе назвать его подзуживания насчет Зинаиды Райх, в которых, кстати, принародно признался: «Я обычно говорил о ней: “Эта дебелая еврейская дама”. Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку».
Есенин злился, а милый Толя нашептывал: не еврейка, говорит? Православная? А ты к папочке ее приглядись: с прожидью! А девичья фамилия матушки-дворянки? Евреинова? То-то же. У русского языка хорошая память, Вяточка. Сообразил?
Подзуживал, а сам? Когда разразился «глупый скандал с юдофобскими выкриками»?! Первым в сторону отошел, впереди всех и в «Известия» побежал – отмежевываться.
О том, что Есенин не сомневался, что инициатором подлой публикации в «Новом зрителе» был именно Мариенгоф, свидетельствует его письмо Маргарите Лившиц из Тифлиса в Москву от 20 октября 1924 года: «Милая Рита! Спасибо за письмо и вырезки… Не боюсь я этой мариенгофской твари и их подлости нисколечко. Ни лебедя, ни гуся вода не мочит».
Увы, не был Есенин ни лебедем, ни гусем. Он был человеком с содранной кожей, и только то, что дурная весть застигла его не в опостылевшей Москве, а в Грузии, в ее веселой и легкомысленной столице, избавило Есенина от тяжелого нервного срыва. Это Галя, замороченная вечными нехватками, думает, что его с Анатолием рассорили деньги, которые тот под шумок прикарманил. Что деньги… Когда-то, в детстве, дед Титов привез ему из Кузьминского, с ярмарки, пряник. А Оля, крошечная, попросила: Дать! Дать! Ну, отломил кусочек. Маленький-маленький. Дед увидел, но промолчал. А потом, когда вечером на печь забрались, рассказал байку.
…Поехал мужик со старшим сыном на ярмарку, купил пряник. Вот, говорит, держи гостинец, приедем до хаты, мужик-то хохол был, с Василем поделишься. По-братски. А как это по-братски? А так, Петро: большенькую половину Василю отдашь, а возьмешь себе меньшую. Думал-думал Петро и вернул батьке пряник. Пусть, мол, Васек со мной по-братски поделится. Вот и Анатолий как тот Петро: пока вдвоем жили, считал, что это Есенин обязан с ним по-братски делиться. А как втюрился в свою Никритину, так и весь пряник захапал, теперь с этой, извилистой, по-братски делится.
