Где ты…
Где моя родина?
……
Не отрекусь принять тебя даже с солнцем,
Похожим на свинью.
Не испугаюсь просунутого пятачка его
В частокол
Души моей.
Одобрил Михаил Павлович и решение Есенина не отвергать с ходу возможность союза с пролетариями – на предмет создания при московском Пролеткульте крестьянской секции (пункт четвертый). Составили даже план и список предполагаемых членов, очень солидный – от Николая Клюева и Александра Ширяевца до Сергея Клычкова и Алексея Ганина. Мурашев, переписывая текст, размышлял вслух:
– Шибко спешить, конечно, не будем, подождем до сентября. На середину сентября назначена Всероссийская конференция пролеткультов, билет, гостевой, я тебе обеспечу, а пока ступай на Воздвиженку. Пролетарии получили в полное свое распоряжение Морозовский особняк. Серега Клычков там обретается, в бывшей ванной комнате бывших миллионщиков. Может, и тебе местечко найдется.
Местечко нашлось. Клычков с радостью «уплотнился» – летом вдвоем веселее, зимой теплее. Как-то ночью два Сергея, еще не привыкшие дрыхнуть на голодное брюхо, размечтались, вообразив себя основателями новой поэтической школы, и даже имя ей сообразили: «Аггелизм». Аггел, объяснял Есенин, это падший ангел, ну, и мы с тобой вроде как падшие – изменили своим отчарям, крохами со стола гегемона питаемся.
Вместе же подали заявку на маленькую монографию о творчестве С. Т. Коненкова. Заявку, естественно, зарубили, но гонорар за идею искусствоведы поневоле все-таки получили. Помощник Сергея Тимофеевича, он же друг дорогой и прислуга за все, нажарил для оголодавших молодых людей огромную сковороду картошки на сале (Коненков только что вернулся из своей деревни). В том же тревожном августе Сергей Александрович познакомился и с Анатолием Мариенгофом, забежав мимоходом в издательство ВЦИК, куда того только что втиснули в качестве ответственного секретаря редакции. В «Романе без вранья» Анатолий Борисович преподносит шапочное это знакомство как предназначенную судьбой Встречу с Поэтом, которого заметил и оценил еще в Пензе:
«Почти одновременно появились в левоэсеровском “Знамени труда” “Скифы” и “Двенадцать” Блока и есенинское “Преображение” с “Инонией”. У Есенина тогда “лаяли облака”, “ревела златозубая высь”, богородица ходила с хворостинкой, “скликая в рай телят”, и, как со своей рязанской коровой, он обращался с Богом, предлагая ему “отелиться”. Радуясь его стиху, силе слова и буйствующему крестьянскому разуму, я всячески старался представить себе поэта Сергея Есенина. В моем мозгу непременно возникал образ мужика лет под тридцать пять, роста в сажень, с бородой, как поднос из красной меди. Месяца через три я встретился с Есениным в Москве… Стоял теплый августовский день. Мой стол в издательстве помещался у окна. По улице ровными каменными рядами шли латыши. Казалось, что шинели их сшиты не из серого солдатского сукна, а из стали. Впереди несли стяг, на котором было написано:
“МЫ ТРЕБУЕМ МАССОВОГО ТЕРРОРА” Меня кто-то легонько тронул за плечо:
– Скажите, товарищ, могу я пройти к заведующему издательством Константину Степановичу Еремееву?
Передо мной стоял паренек в светлой синей поддевке. Под ней белая шелковая рубашка. Волосы волнистые, желтые, с золотым отблеском. Большой завиток как будто небрежно (но очень нарочито) падал на лоб. Завиток придавал ему схожесть с молоденьким хорошеньким парикмахером из провинции. И только голубые глаза (не очень большие и не очень красивые) делали лицо умнее: и завитка, и синей поддевочки, и вышитого, как русское полотенце, ворота шелковой рубашки.
– Скажите товарищу Еремееву, что его спрашивает Сергей Есенин».
На беглый взгляд: с подлинным верно. В августе, после левоэсеровского мятежа, латышская гвардия действительно требовала массового террора, а Есенин в самом деле приходил «к товарищу Еремееву» договариваться об издании сборника «Стихи и поэмы о земле русской, о чудесном госте и невидимом граде Инонии». Словом, если не задумываться, не вдруг догадаешься, что под соусом истиной правды преподносится смесь полуправды и прямого вранья. Иногда сознательного, иногда вынужденного. Память у Мариенгофа не твердая, с пробелами, и он без стеснения заполняет зияния перефразированными выписками из чужих мемуаров, благо в 1926-м, когда создавался первый вариант «Романа без вранья», воспоминания о Есенине широко и изобильно публиковались. Мариенгоф, к примеру, явно не помнит, как в день шапочного знакомства был одет Есенин, потому и наряжает его в светлую, дорогого и тонкого сукна (!) синюю поддевочку, упоминаемую многими мемуаристами дореволюционной поры. Между тем август 1918-го был знойный, и Сергей Александрович носился по Москве в одной рубашке, может, и белой, да не в той шелковой, маскарадной, с воротом, расшитым как русское полотенце, оплаченной когда-то «адъютантом императрицы». Та, сшитая три года назад для концертных выступлений на пару с Клюевым, давно износилась. И подстрижен поэт был иначе, так, каким запечатлела его на открытии памятника Алексею Кольцову кинохроника, а затем и Сергей Тимофеевич Коненков – с буйным ветром в разбойных кудрях. Нарочитый завиток появится позднее и будет, предполагаю, изобретен тем самым домашним парикмахером, мастерству которого А. Б. М. посвятит несколько восторженных абзацев в книге «Мой век, мои друзья и подруги».
