Главный пролетарский критик встретил Мурашева холодно, пока, мол, ни штатного расписания, ни издательских планов нет, ждите, а на Есенина вообще не взглянул, книгу, однако, взял и дарственную прочел: «Дорогому Василию Львовичу Львову-Рогачевскому на добрую память от любящего С. Есенина. 1918. Москва, июль». Есенин думал, что Михаил расстроится, а тот развеселился:
– Помнит, подлец, что я в «Биржевке» его занудности не печатал. Ничего, ничего, обойдется, власть у нас нынче какая? Рабоче-крестьянская, а мы с тобой кто такие? Выходцы из крестьянского сословия. Раз Разумника не арестовали, и нас не тронут. А уж уголок поукромней и сами отыщем. Да, чуть не забыл: Орешин заходил, новый адрес оставил. Коненков тоже тебя искал. Где, говорит, мой златоглавый тезка? Я хочу видеть этого человека! И смотри, если у Петра ночевать не останешься, приходи пораньше, я теперь не полуночничаю. Чтобы керосин хозяйский не жечь.
Коненкова Есенин оставил на потом, если Орешина не застанет. Но Петр был на месте, правда, ничего путного не сообщил. Литературная, мол, Москва после июльских событий пребывает в нетях. Забились по своим углам. Затаились. Клычков к себе в деревню уехал. Намедни целый день по центру шатался – никого не встретил.
– Зачем тогда написал: приезжай скорее?
– Думал, вместе что-нибудь сообразим. Петр Авдеич Кузько к Цурюпе, в Наркомпрод, устроился, секретарем. Ты с ним как?
Есенин оживился. Авдеич – душа-человек, да и Цурюпа мужик подходящий, Зинаида хорошо говорила о своем начальнике: честный, работящий, внимательный. Может, в общежитие для сотрудников Наркомата записочку подмахнет?
Милый друг Кузько, как и предполагал Орешин, и впрямь расстарался, сразу же познакомил Есенина с наркомом. Нарком оказался нестрашным и на большевика не похожим, просил передать привет Зинаиде Николаевне, поздравил с рождением дочери. Вот только про записочку в общежитие Сергей так и не заикнулся. Сразу видно, что этот честняга на «маленькое мошенство» ни за что не пойдет. Кузько же привел Есенина в «Известия», где у него, хотя и нехотя, взяли пару стихотворений да «Иорданскую голубицу» для «Литературного приложения» к газете. Но эта маленькая удача – единственное, чего «знаменитый русский поэт» добился за месяц хождения по гостям и редакциям. Правда, Коненков, которому большевики заказали памятный барельеф для празднования первой годовщины пролетарской революции, пообещал Есенину, что в сентябре его обязательно привлекут к сочинению текста для торжественной «Кантаты» в честь погибших за правое дело. А пока, мол, поживи у меня.
Есенин предложением скульптора не воспользовался. В большой мастерской – неудобно, Коненков работал как каторжный, в крохотной кухоньке – тесновато. Других помещений у Сергея Тимофеевича не было.
Перехватив у Мурашева на путь-дорожку, Есенин уехал в Константиново и ветреным зябким утром 15 августа отправился к Кашиной. Единственным подарком, который в безденежном августе 1918 года оказался ему по карману, были стихи:
Зеленая прическа,
Девическая грудь,
О тонкая березка,
Что загляделась в пруд?
Что шепчет тебе ветер?
О чем звенит песок?
Иль хочешь в косы-ветви
Ты лунный гребешок?
Открой, открой мне тайну
Твоих древесных дум,
Я полюбил печальный
Твой предосенний шум.
Дом был полон гостей, такого большого сбора здесь раньше не бывало. Брат хозяйки с невестой, красивой и надменной девицей, Мария Павловна с сыном-подростком, соседи с детьми… Еще какой-то неизвестный Есенину господин буржуазно-провинциального вида, самодовольный и слишком галантный.
Лидия Ивановна приняла подарок с некоторой опаской: а вдруг? Но прочитав, просияла. Слава Богу, ничего нескромного.
– Спасибо, Сережа, стихи прелестные. Да только про меня, нынешнюю, всего одна строфа, вот эта:
Открой, открой мне тайну
Твоих древесных дум,
Я полюбил печальный
Твой предосенний шум.
Думы у меня сегодня и впрямь древесные, все больше о том, что хризантемы вовремя расцвели (хризантемы, самых причудливых форм и оттенков, красовались во всех вазах). И в душе – шум предосенний, к ненастью… Глазами испросив у автора разрешения, Лидия Ивановна передала поэтический презент Марии Павловне, а сама занялась делением праздничного пирога. Есенин от чая с яблочным штруделем отказался, пообещав прийти вечером. Не пришел. Отослал с Катериной записку: кажется, загрипповал, в поезде продуло, – и дня через два, не простившись, уехал. Точнее, уплыл: пароходики по Оке еще бегали.
