Знать бы где упасть… После трагической гибели Зинаиды Райх (14 июля 1939 года, спустя две недели после ареста В. Э. Мейерхольда) ее здравомыслящий отец утверждал, что Зину зарезали из-за квартиры. И в самом деле: не успели прежние жильцы вывезти остатки неконфискованного антикварного скарба, как начался грандиозный ремонт. Сдвоенную жилплощадь вновь разделили на два помещения, и сразу же по окончании срочной перепланировки в них въехали служащие особого отдела НКВД – шофер Берии и его машинистка, то есть низовые работники органов, из тех, кому полнометражные апартаменты в столь престижном доме не полагались по чину. Этот факт, кстати, многих наводил на мысль, что инициатива убийства Райх шла не сверху, а снизу. Впрочем, столь же вероятно и прямо противоположное. Арестовать и расстрелять по политической статье тронувшуюся умом женщину – хлопотно, проще организовать исполнение смертного приговора посредством имитации разбойного нападения и гибели от множественных ножевых ран. Короче, ничего странного в способе устранения Райх в ситуации 1939 года не было, странным кажется другое. По свидетельству Татьяны Сергеевны, Зинаида Николаевна из стихов первого мужа чаще других цитировала такие строки: «Но и я кого-нибудь зарежу под осенний свист» («от таких строк у нее дыхание перехватывало…»). С ее же слов известен и такой факт: когда Мейерхольд в 1921 году навестил Райх в инфекционной больнице, она, находясь в состоянии сыпнотифозного бреда, сказала ему: «У вас из сердца торчат ножи».
В 1918-м Есенин столь крутого и опасного поворота в судьбе пока еще своей Зинаиды предвидеть не мог. Но что-то роковое и гибельное и в ней самой, и в кольце ее рук, видимо, все-таки чувствовал и, не умея объяснить непонятное, цеплялся за понятное и слишком человеческое. Вся, мол, беда в том, что жена досталась ему «не девушкой». Даже расставшись с будущей «секс-бомбой» навсегда, он постоянно возвращался к этому навязчивому сюжету. Анатолий Мариенгоф свидетельствует: «Зинаида сказала ему, что он у нее первый. И соврала. Этого – по-мужицки, по темной крови, не по мысли, – Есенин никогда не мог простить ей. Трагически, обреченно не мог… Всякий раз, когда Есенин вспоминал Зинаиду, судорога сводила его лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки:
– Зачем соврала, гадина!»
Мариенгоф терпеть не мог Райх, как и она его, и, по версии дочери поэта, поспособствовал их разрыву, передав с искажениями какую-то некрасивую сплетню, видимо, подобную той, что занес в свой тайный «мемуар» мерзопакостник Голлербах. Так что вполне вероятно, что и в этом щекотливом вопросе Анатолий Борисович не совсем точен. Вряд ли двадцатитрехлетней самостоятельной особе пришло бы в голову врать там, где невозможно соврать. Судя по всему, Зинаида Николаевна просто-напросто не удосужилась сообщить Есенину, что он не первый ее мужчина. Да и он в 1917-м вряд ли так уж трагически воспринимал именно этот «казус» – с кем не бывает в ранней юности, а в деревне чаще, чем в городе. До судорог в лице поэта терзали не столько прошлые грехи «настоящей секс-бомбы», сколько врожденная, неподвластная уму греховность ее женской природы – способность возбуждать в мужчинах темную кровь. И добро была бы обыкновенной «поблядушкой», «на передок» слабой. Так нет же, нет! Обожает дом и все домашнее – смотри, Сережа, как четко выражен на моей ладони бугор семейственности. И матерью, наверно, хорошей будет. Вот, забеременела, не ко времени и не по обстоятельствам, а об аборте даже не заикнулась…
По-видимому, что-то подобное чувствовал и Мейерхольд, оттого и устраивал обожаемой Зиночке прилюдные сцены бешеной ревности, о которых с удивлением судачила театральная общественность. И было чему удивляться. Мастер Мейер так рано стал знаменитым, что в дореволюционном Петербурге не было ни одной полубогемной красавицы, которая не мечтала хотя бы о коротенькой связи с блистательным мэтром. Кстати, та самая Ольга Высотская, маленькая актриса и записная очаровательница, которая в пору романа с Николаем Гумилевым родила от него сына, до 1912 года числилась официальной любовницей Мейерхольда. Гумилев подхватил прелестную актрисулю в тот самый момент, когда та уже порядком наскучила гениальному (таков был общий глас) Мастеру.
