Едва Бальзамова уехала, Сардановские — Анна и её сестра Серафима (все её звали Симой) — сделали Сергея объектом издёвок в связи с зародившимся между ним и Марией чувством.
Анна Сардановская Есениным по-прежнему интересовалась — иначе так не насмехалась бы. Она взрослела и делалась всё более привлекательной. Но доступнее от этого не становилась: даже не целовались ни разу.
Мария Бальзамова выглядела чуть старше и серьёзнее Сардановской; она не была настолько хороша, но казалась милой и тем более первой пошла навстречу. Это ведь томительно и многообещающе, когда девушка, едва знакомая, вдруг предлагает дружбу. Есенин в письме Панфилову не без восторга охарактеризовал её как «тургеневскую Лизу» — значит, роман читал, о подобной подруге задумывался. И вот она явилась.
Правда, с ней тоже не целовался.
Есенин был совершенно неопытен.
Много лет спустя он, будучи не вполне трезвым, поведает одному знакомому, что был лишён невинности в 15 лет шестипудовой попадьёй. Почти наверняка выдумка: в Константинове, например, вообще никакой попадьи не было.
Наслушавшись в свой адрес острот от сестёр Сардановских, Есенин вспыхнул: ах, вы шутите надо мной, думаете, что я смешон? — я сейчас покажу вам, кто я, каким я был.
Прибежал домой и выпил эссенции — к счастью, совсем немного.
«У меня схватило дух и почему-то пошла пена», — признается он Бальзамовой только в октябре.
Всё поплыло перед глазами, кожа во рту сразу отошла — но, видимо, напугался, сплюнул, побежал за крынкой с молоком, начал себя отпаивать и снова плеваться.
Мать, наверное, потом удивлялась: а кто молоко-то всё выпил? Сергей, ты, что ли? Жажда, что ли, одолела? Или опять поил кого-то? А то у них самих молока нет.
…Никого не угощал.
Просто догадался о себе: однажды он это может сделать.
* * *
«Зачем тебе было меня любить и меня вызывать и возобновлять в душе надежды на жизнь, — писал Есенин Бальзамовой. — Я благодарен тебе и люблю тебя, Маня, как и ты меня, хотя некоторые чувства ты от меня скрываешь».
Очень характерно это «как и ты меня».
«Ох, Маня! — писал. — Тяжело мне жить на свете, не к кому и голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко и их очень-очень мало или, можно сказать, одно или два. Так, Маня, я живу. Мать нравственно для меня умерла уже давно, а отец, я знаю, находится при смерти…»
Отец, кстати, в это время даже не хворал; но Сергею нужно было создать ощущение кромешной бесприютности, добиваясь от Бальзамовой вещей очевидных: чтобы его пожалели и, хотя бы на расстоянии, приласкали. Или, может быть, даже позвали в гости. Чтобы Маня однажды ответила: если, Серёжа, я вхожу в число этих двух людей, приезжай — склонишь голову ко мне, и я её поглажу.
Бальзамова, однако, ничего подобного не писала — более того, в ответ на есенинские подростковые стенания сообщала, что для неё всё удовольствие — танцы, и о нравственном падении матери Сергея вопросов не задавала.
Девушка, видимо, была совсем не глупа и вполне себе остроумна. В конце едва ли не каждой своей эпистолы Есенин приписывал: отправь моё письмо к чёрту, отправь моё письмо в ад. Вот уж ей делать было больше нечего.
Весной Мария Бальзамова окончила Рязанское епархиальное женское училище, а осенью уже стала учительницей в селе Калитинка Рязанской губернии: шагнула в самую настоящую взрослую жизнь и ждала от Сергея более осмысленных шагов.
Есенин же в августе переехал в Москву к находящемуся «при смерти» отцу, прописавшись в одном из домов купца Николая Крылова, в трёх лавках которого отец Александр Никитич многие годы отработал: на Большой Серпуховской, дом 2, в Большом Мартыновском переулке, дом 2, и в Большом Строченовском переулке, дом 24. Именно по последнему адресу, в шестой квартире, где жили купеческие служащие, поселился Сергей.
Отец устроил его конторщиком.
Через неделю Есенина-младшего уволили.
Причиной увольнения стал отказ Сергея вставать с рабочего места, когда входит хозяйка. Все вставали, а он — нет.
Отец ему:
— Ты что же творишь, сынок?
Сын отвечает:
— А я поэт. Вставать не буду и вообще — ухожу. Чтобы стать знаменитым.
