Разумность Балгура не вызывала сомнений, хотя он, как и подобные ему слуги, был воплощённым магическим алгоритмом и не имел жизни до своего призвания. Балгур не мог говорить, но понимал все глаголы и многие другие части речи. Он не мыслил словами, и его собственное бытие, не связанное с выполнением поручений хозяев, складывалось из действий, обусловленных схемой заклятья. Однако в рамках этой схемы тонкая интуиция вела его по сложному поведенческому лабиринту, приспосабливая к миру людей. Один из коридоров лабиринта привёл Балгура к Томе. Фамилиару было запрещено её касаться, но никто не мог запретить ей касаться его.
Она впустила Балгура в первую же ночь, когда он встал у её двери, и он знал, что так будет. Она была его пищей, а он — источником её счастья. Впервые за долгое время фамилиар не голодал и не ограничивал свои потребности — братья никогда не были щедрыми и умели сопротивляться его силе. Интуиция подсказывала, что объём пищи ограничен, но будет пополняться, если не брать всё сразу. Тома замирала в экстазе, охваченная блаженством растворения собственной личности, а Балгур чернел, забирая у неё силу, клеточную энергию и месяцы жизни. Он сам разрывал контакт, оставлял Тому в одиночестве и возвращался к близнецам. Прячась под кроватью, он вновь и вновь переживал минуты насыщения, и приятное чувство сытости убаюкивало его до самого утра.
Когда Кан появился в медотсеке, Ева только кивнула.
— Я ждала тебя ещё несколько дней назад. Была уверена, что адмирал тебе всё расскажет, и ты сразу прибежишь.
— Думаешь, ты меня знаешь? — произнёс Кан. Ева криво усмехнулась, но он выдержал паузу и не стал продолжать. — Как ты открыла эти изменения? Они касаются только нашего облика или здоровья тоже?
Ева медлила с ответом, и Кан сказал:
— Я знаю, что за чип нам имплантировали. У военных это стандартная процедура. Если бы я возражал, то отказался бы его ставить. Так что с нашим здоровьем?
— Оно лучше, чем можно ожидать, — ответила Ева, радуясь, что ей не придётся объяснять, откуда она берёт информацию. — Но это если верить показателям.
— Думаешь, в какой-то момент мы превратились в «овощи», и всё это происходит только у нас в голове?
— Не знаю, Кан. Даже если бы я так думала, то не смогла бы доказать. У нас нет возможности выйти за пределы самих себя и посмотреть на ситуацию со стороны. Если хочешь знать, во что ты здесь превратился, садись за компьютер. Сегодня я возвращаюсь на «Эрлик», готовить камеру восстановления, и у меня полно дел.
Он вооружился зеркалом и принялся изучать свою фотографию. Ева села на кушетку. В присутствии Кана её охватывала тревога, словно рядом был непредсказуемый хищник, который большую часть времени ведёт себя спокойно, но может напасть, когда ему вздумается. Что-то похожее она испытывала и в обществе близнецов. Ей вспомнились слова Ганзорига, но подумать о них обстоятельно Ева не успела. Кан отбросил зеркало и вскочил из-за стола. Он выглядел ошеломлённым.
— Что, страшно? — не удержалась Ева.
Она не рассчитывала на ответ и не получила его. Кан быстро ушёл, и в следующий раз они встретились только на «Эрлике».
Ему снились неуютные, холодные сны, в которых он плутал по узким деревянным коридорам; тёмные доски сгнили, под дырявым полом плескалась вода. В этих коридорах был кто-то ещё; от одних Вальтер хотел убежать, других — найти, но так никого и не встретил.
Что-то коснулось его руки; он отпрянул, всматриваясь в тени. Следующее прикосновение его разбудило. Он приподнялся на кровати и издал хриплый вопль ужаса. Из темноты на него смотрели лунно-белые светящиеся глаза.
— Тсс, — сказало чудовище. — Это я, Тома.
После разговора с Каном Вальтер к ней не подходил, но не столько из-за оборотня, сколько из-за произошедших в ней перемен. Он знал, что тем вечером Кан выколол ей глаза, и не сочувствовал. Наоборот, считал себя отомщённым, парадоксальным образом солидаризировавшись с оборотнем.
Теперь она пришла к нему сама, а в её глазницах светился биогель.
— Это бактерии, — объяснила она. — Ева сказала, они нужны, чтобы потом можно было вырастить новые.
